Иногда между необычным жильцом и обитателями дома на Новой Басманной возникают интимные недоразумения, когда он, например, не поддается на уговоры и продолжает платить за квартиру или на подносимые подарки дарит им что-нибудь в ответ. Но подобные «конфликты» счастливо разрешаются, и спустя время Екатерина Гавриловна признается двоюродному брату, что Чаадаев самый лучший из ее друзей. «Мы проводим нашу жизнь вместе, и его дружба самое большое мое утешение». И для Петра Яковлевича, во внутренне замкнутой и одинокой жизни которого нет достаточного простора для простых человеческих чувств даже в общении с ближайшими родственниками, дружба Левашевой является не меньшим душевным утешением и поддержкой в повседневном существовании. «Чаадаев потолстел, похорошел и поздоровел», — сообщает Пушкин жене в один из редких в последние годы его жизни приездов в Москву.

Петр Яковлевич делится с Екатериной Гавриловной всеми нюансами своих внутренних переживаний и взаимоотношений. Он рассказывает ей о столкновениях в Английском клубе, когда, находя занятыми облюбованные им места в газетной или каминной комнатах, он нередко отпускает колкие остроты, что не может не вызывать соответствующей реакции, но одновременно привлекает и дополнительное внимание к нему. Среди завсегдатаев избранного общества московских сановников и вельмож он становится одной из наиболее колоритных фигур.

В 1833 году члены Английского клуба изъявили желание выбрать своим почетным старшиной московского военного генерал-губернатора Д. В. Голицына. Это событие решили отметить экстраординарным обедом, который надолго запомнился москвичам. Новичок клуба М. П. Погодин, участвовавший в торжестве, отмечал в дневнике: «Какие клики поднялись за благоденствие России. И руками и ногами. Слезы навернулись на глазах. Энтузиазм. Сердце билось. Живое чувствуется в людях. Музыка. Чаадаев».

Заметность Чаадаева, выделяющегося даже на праздничном фоне, становится явной в обычном течении клубной жизни. В «шуме» дебатов, когда, например, решается вопрос об исключении одного члена за «дерзкие и непристойные выражения с угрозою рукою» другому, философические и иронические беседы Петра Яковлевича с избранными им лицами становятся своеобразными маленькими событиями, отмеченными неизвестным стихотворцем:

С участием выслушивая друга, Екатерина Гавриловна советует ему: «Что вас ждет сегодня в клубе? Очень возможно, что вы встретите там людей, которые поднимут целое облако пыли, чтобы защититься от слишком яркого света. Что вам до этого? Пыль неприятна, но она не преграждает пути». Левашова считает, что многие люди из уязвленного самолюбия постоянно зорко следят за малейшими поступками Чаадаева. Поэтому ему необходимо взвешивать каждый свои шаг, преодолевать последствия свойственных его характеру уныния и нетерпения, предупреждать злословие и клевету. «Провидение, — пишет она ему, — вручило вам бесценный клад: этот клад — вы сами. Ваш долг — не только не делать ничего недостойного, но и всеми возможными способами внушать людям уважение к той, если можно так выразиться, всецело интеллектуальной добродетели, которою наделило вас Провидение… Искусный врач, сняв катаракту, надевает повязку на глаза больного; если же он не сделает этого, больной ослепнет навеки. В нравственном мире то же, что в физическом; человеческое сознание также требует постепенности. Если Провидение вручило вам свет слишком яркий, слишком ослепительный для наших потемок, не лучше ли вводить его понемногу, нежели ослеплять людей как бы Фаворским сиянием и заставлять их падать лицом на землю? Я вижу ваше назначение в ином; мне кажется, что вы призваны протягивать руку тем, кто жаждет подняться, и приучать их к истине, не вызывая в них того бурного потрясения, которое пе всякий может вывести. Я твердо убеждена, что именно таково ваше призвание на земле; иначе зачем наша наружность производила бы такое необыкновенное впечатление даже на детей? Зачем были бы даны нам такая сила внушения, такое красноречие, такая страстная убежденность, такой возвышенный и глубокий ум? Зачем так пылала бы в вас любовь к человечеству? Зачем ваша жизнь была бы полна стольких треволнении? Зачем столько тайных страдании, столько разочарований?..»

Преклоняясь перед «всецело интеллектуальной добродетелью» Петра Яковлевича, которая, по ее мнению, намного возвышает его над другими людьми, Екатерина Гавриловна не понимает, почему его глубокий ум, убеждающее красноречие, любовь ко всему человечеству не воздействуют благотворно и примиряюще на отдельного человека. Но почему же, спрашивает она взволнованно Чаадаева, доверившего ей письма Авдотьи Сергеевны Норовой, «чувство, вызванное таким высшим и чистым существом, приняло такое несчастное и фатальное направление» у болезненной девушки? Для облегчения страданий последней Петр Яковлевич хотел бы услышать из ее уст более откровенные признания, которые, по мнению Левашевой, могут лишь усилить напрасные иллюзии и привести к обратному эффекту. Екатерина Гавриловна советует ему не бросать любопытных и испытующих взглядов в простую и наивную душу, похожую на открытое письмо, а оставить и без того понятную сердечную тайну под целомудренной вуалью. Только время и отсутствие встреч способны вылечить глубокую любовную рану в этой душе.

Трудно сказать, как воспользовался Чаадаев советами своей хозяйки и друга — прервал ли совсем отношения с Авдотьей Сергеевной или поддерживал их в той или иной степени. А вот в его отношениях с братом наступает очередное охлаждение. Побывав в декабре 1833 года на новой квартире Петра, Михаил больше нее ездит к нему, что сильно огорчает тетку, призывающую братьев жить мирно и дружно.

В отличие от брата, Михаил Яковлевич Чаадаев жил в Москве тихо и незаметно, особенно с 1831 года, когда он обвенчался с дочерью своего слуги Ольгой Захаровной Мордашевой (поручителями при женихе были П. Я. Чаадаев и М. А. Салтыков). «Ведет жизнь обыкновенную», — говорилось о Михаиле в полицейском донесении, относящемся к Петру. «Спрашиваешь мой друг» — писала как обычно, почти без знаков препинания Шереметева Якушкину, — есть ли у Чаадаева дети кажется нет я бы слыхала о жене его ничего не могу сказать много раз говорила ему познакомить меня всегда один ответ зачем. — А Петр Яковлич говорит, что она не глупая и добрая женщина…»

В 1832 году Опекунский совет продал по третьей закладной последнее имение Петра Яковлевича, числившееся за ним после раздела наследства, и ему теперь оставались на прожиток только те 7 тысяч рублей ассигнациями, которые ежегодно выплачивал ему брат по раздельному акту. И хотя, как замечала Надежда Николаевна, «для одного человека довольно етова», Петр при своих непомерных расходах оказывается в еще более сложном положении, ибо ему теперь, по словам тетки, придется «себя лишать в своих удовольствиях, что для него очень тяжело». И когда Михаил иной раз из-за собственных денежных неурядиц нарушает регулярность выплаты, брат проявляет недовольство. Михаил Яковлевич успокаивает его, подробно отчитывается перед ним о своих делах, рассказывает о срубке леса и сдаче земли под вспашку, за что деньги дают на несколько лет вперед и что раньше он мало использовал. Для разрешения финансовых затруднений владелец Хрипунова, к тому же так и не нашедший себе места в древней столице, отправился летом 1834 года вместе с женой в наследственное нижегородское имение. Прощались братья буднично, не подозревая, что больше не увидятся…

Уезжая, Михаил возвратил брату список «Горя от ума», какие-то произведения сенсимонистов, политико-экономические трактаты и среди прочих книг сочинение «О государственном кредите», изданное анонимно в 1833 году М. Ф. Орловым — одним из самых близких друзей Петра Яковлевича в эту пору. Двенадцать лет назад Михаил Федорович предлагал членам тайного общества печатать фальшивые ассигнации для подрыва царских финансов и свержения правительства, а теперь выступал за неограниченный рост крупной частной собственности и свободную игру экономических сил, дабы опережающим развитием хозяйственных реформ «закрыть навсегда ужасную эпоху политических переворотов и начать счастливую эру постепенных гражданских преобразований». После окончания суда над декабристами царь заявил своим приближенным, что M. Ф. Орлова следовало бы повесить первым. Однако высочайшее расположение к его брату, А. Ф. Орлову, спасло Михаила Федоровича от сурового наказания: декабрист отделался деревенской ссылкой. Уже в 1831 году ему разрешили перебраться в Москву, где он купил и богато отделал большой дом на Пречистенке.