– Вот, извольте видеть, процесс опустынивания во всей, так сказать, красе! – с апломбом изрек Бражников.
Слепко принялся спорить, доказывая, что это всего лишь несколько гектаров над выработанным пространством первого горизонта, потому никакая это не пустыня, а – так. И получил резонный ответ, что вскоре, видимо, то же произойдет над всеми шахтами бассейна, рудничные поля постепенно сойдутся и тогда…
– В общем, – заключил Бражников, – сие печальное зрелище – естественное следствие применения интенсивных методов.
– Ну конечно! – обрадовался Слепко. – Это ты замечательно сформулировал. Жулебин, он хоть и дурак, а молодец! Его награждать надо! Немедленно выгнать всех этих, в шляпах которые, начиная с Гурова. Опять же, развал трудовой дисциплины, пьянки, понимаешь, среди бела дня!
– Нельзя выгонять всех, кто шляпу надел, мы с вами тоже в шляпах.
Посмеялись. На подходе к шахте они удачно повстречали шофера Васю. Пока тот бегал в гараж за путевкой, зашли на минутку в контору. Жулебина на месте не оказалось, в его кабинете сидел сгорбленный человечек, представившийся Платоном Васильевичем Кучиным, главным электриком. Платон Васильевич долго жал руку Евгению Семеновичу и лепетал дрожащим пропитым голосом, какая это для него честь.
Через час они уже взяли из брони билеты на ближайший скорый и, весьма довольные собой, вдумчиво обсуждали выводы, которые собирались представить министру.
Но по приезде в Москву выяснилось, что Гуров успел уже прислать по телетайпу упреждающую депешу, насквозь лживую, но, к сожалению, очень неглупую. Как Евгений Семенович ни бился, сместить этого типа ему не удалось, уволен был лишь один из его замов. Всему руководству треста объявили, конечно, выговоры, а Смирнову с Жулебиным – «строгачи». Пищикова перевели все-таки на другую работу, но с повышением, а на его место поставили того самого бывшего гуровского зама. Так что полная ерунда получилась. Зато Наташа никуда, оказывается, не уезжала, они быстро помирились и улетели в Крым на «Ту-104», к вящему удовольствию Евгения Семеновича, очень любившего все новое, передовое.
Примерно через год после описанных событий Слепко, ставший к тому времени первым замом, как всегда, без четверти девять утра вынул из почтового ящика свежую «Правду» и, развернув ее в бархатных сумерках своего служебного ЗИМа, узнал, что их министерство расформировано.
Глава 26. Шубин играет
В просторном школьном коридоре творилась обыкновенная для большой перемены свистопляска. Малышня как угорелая носилась с дикими воплями друг за другом. Ученики постарше большею частью кучковались по углам и простенкам. Самых же старших, то есть восьмиклассников, вообще видно не было. Все они неторопливо перекуривали на крыльце и в уборных. Школа, помещавшаяся в двухэтажном деревянном очень уже неновом здании, содержалась в должном порядке. Полы, свежеокрашенные прошедшим летом, блистали чистотой, сильно отдавая хлоркой, а на подоконниках в разномастных, обернутых цветной бумагой горшках и банках красовалась цветущая герань и другие комнатные растения. Можно сказать, там было даже по-своему уютно, особенно в такой непогожий ноябрьский денек, когда за запотевшими окнами моросил промозглый ледяной дождичек и качались на ветру неживые голые ветки.
Пронзительно задребезжал звонок, и хаос достиг высочайшей степени. Мальчишки, пихаясь и толкаясь, протискивались в двери своих классов. Многие были в предпраздничном настроении: как-никак начинался последний урок в четверти. У шестого «Б» это был не урок даже, а классный час, посвященный предстоящему юбилею Великого Октября. Некоторые «хорошисты» по такому случаю причесались, а медные пряжки ремней, начищенные зубным порошком, ярко сияли у всех без исключения. Дежурный старательно вывел мелом на доске соответствующую здравицу. Классики отечественной литературы смотрели со стен иронично, но доброжелательно, поскольку четвертные по русскому и литературе были уже выставлены. «Дедушка» Ленин лукаво щурился со своего портрета над доской, мол, все о вас знаем, голубчики, небось не обманете. Позади него заметен был след от портрета побольше, находившегося пока за шкафом в директорской. Тот, прежний, тоже прищуривался, но по-другому – мудро, всепрощающе улыбаясь в густые усы. Рассевшись по партам, пацаны опять зашумели, но не слишком, с оглядкой на дверь. Ждали завуча.
Внизу, в вестибюле школы открылась малозаметная дверка у самой раздевалки, вызывавшая у многих поколений учеников не меньший трепет, чем дверь директорского кабинета. Оттуда вышли двое. Завуч Александра Михайловна – высокая худая старуха, одетая во что-то фиолетовое с белой крахмальной пеной под острым подбородком. (Родители учеников, сами учившиеся у нее еще до войны, в один голос утверждали, что за последние двадцать лет она совсем не изменилась.) Всею своей сутью, даже запахом, она походила на засушенный цветок, какой находишь иногда между пожелтевшими страницами. С нею был тип совершенно иного рода. Тоже старик, но сгорбленный, с обвислыми губами, неопрятной бородой и давно не мытыми сивыми патлами. Впрочем, и он тоже постарался принарядиться. Под ветхим пиджачком виднелась новая ситцевая косоворотка, кирзовые сапоги были старательно начищены, а на груди среди разнообразных «почетных знаков» и простых значков торжественно посверкивали пара медалек и орден Трудового Красного Знамени.
– Егор Егорыч! – выговаривала ему завуч. – Ведь мы с вами договаривались! Я настоятельно вас предупреждала, и – вот! Что мне прикажете теперь делать? Не могли уж потерпеть немного для такого случая. Не знаю даже, имею ли я моральное право выпустить вас к детям в таком виде.
– Не дрейфь, Михайловна, – успокоительно бурчал старый хрыч, – нам, пролетариату то есть, без этого дела нельзя. Опять же, боязно стало – а ну как архаровцы твои на кусочки меня раздеребанят? Ничего, все будет на ять, ты ж меня знаешь.
– Только учтите, Егор Егорыч, если что, я вынуждена буду немедленно вмешаться!
Они вошли в класс. Шестой «Б» вскочил, грохоча крышками парт, и замер. Александру Михайловну ужасно боялись и любили, хотя она никогда никому ничего особенно плохого не делала, как, впрочем, и хорошего.
– Можете садиться, – властно прозвучал ее голос. Мальчики, с новым грохотом крышек, сели.
– Сегодня на классном часе, посвященном сороковой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, мы с вами встречаемся с нашим знатным земляком, старейшим шахтером, человеком всем вам хорошо известным, недавно, как вы знаете, награжденным за свой трудовой подвиг орденом. Товарищи пионеры, поприветствуем Егора Егорыча Федорчука!
Завуч аккуратно захлопала костистыми ладошками. Класс бурно присоединился. Егор Егорыч с непривычки прослезился. Понужденный Александрой Михайловной, он неловко присел за учительский стол, налил себе дрожащей рукой полный стакан воды из графина и шумно, как лошадь, выпил. Дождавшись, когда он закончил, завуч продолжила:
– Егор Егорыч прожил долгую интересную трудовую жизнь. Он начал свою шахтерскую биографию еще при гнилом царском режиме, и было ему тогда столько же, сколько вам сейчас. Верно я говорю, Егор Егорыч?
– А, ну да, ну да. Верно. Только не на шахте это было, а в деревне, – развел руками старик, – совестно теперь и вспоминать…
– Это совершенно неважно где. В те годы Егор Егорыч сполна хлебнул подневольной доли.
– А он и сейчас, между прочим, тоже… – явственно донеслось с задней парты.
– Куроедов, дневник на стол!
– За что, Александра Михайловна?
– Не беспокойся, я напишу, за что.
– Я его, это, забыл, – промямлил паренек, старательно роясь в бесформенном портфеле.
– В таком случае придется мне самой сегодня зайти к вам в гости. Отец-то, как, дома будет? Садись, Куроедов. Егор Егорыч героически воевал в Гражданскую, партизанил…
– И в империалистическую…
– Что вы говорите?
– Говорю, в империалистическую тоже воевал. Потом уже и в партизанах. Точно. Было дело. Кротов такой у нас в отряде командовал, боевой атаман был. Орел! Да, было дело… – Федорчук бубнил все тише и тише, похоже, намереваясь уснуть.