– А сами-то вы как, Антонина Ивановна?

– Я? Прекрасно, совершенно прекрасно! Отдыхаю вот, лежу, вспоминаю… Немножко только ноги побаливают, но это пустяки, скоро весна, будет тепло, и все пройдет. А сейчас мне и не нужно. Зачем? На улице холодно, мороз. Я и по комнате походить могу. Я привыкла уже не видеть и замечательно со всем справляюсь. Хожу совершенно, просто совершенно свободно, как зрячая, а на той неделе было солнышко, и знаете, луч упал прямо мне на лицо, и я его увидела! Да, да, да, увидела! Вы не поверите! Я так рада была, так рада! Вот лежу теперь и вспоминаю, такой ласковый свет и тепло. Скоро весна. Я сама в булочную ходить стану. Ничего, милые, я еще совершенно замечательно могу ходить!

Чтобы показать, как замечательно она может ходить, Антонина Ивановна сползла с кровати и, качаясь, тяжело зашлепала распухшими ступнями по полу, вытянув перед собой худые как щепки руки.

– Вы видите, видите? Прекрасно могу ходить, и в булочную пойду, вот только солнышко немножко пригреет.

И она заливисто засмеялась совершенно прежним своим смехом.

Проектировщика Глушкова премировали наручными часами марки «Победа». Часы отличались замечательной точностью хода, имели современную, обтекаемую форму и металлический браслет. На корпусе была каллиграфически выгравирована надпись: «Тов. Глушкову П. И. в связи с производств. успехами от Дирекции ГПИ “Шахтопроект”».

У Глушкова было природное чувство времени, и просыпался он ровно без четверти семь безо всякого будильника. Первым делом он с удовольствием вспоминал о них, лежавших рядом, на этажерке. Еще не раскрывая глаз, тянулся со своего продавленного дивана, нащупывал эту прохладную, изящную вещь, подносил к уху и прислушивался к нежному тиканью, а потом, уже разлепив веки, смотрел на стрелки. Налюбовавшись, он осторожно, затаив дыхание, крутил пипочку своими загрубелыми пальцами, заводя пружину, но не до отказа, чтобы ненароком не испортить деликатный механизм. После чего аккуратно клал часы на место, чтобы надеть их уже перед самым выходом из дому.

Весь день, стоя за кульманом, скучая на каком-нибудь, собрании, а если это был выходной, то пребывая дома, или в кинотеатре, или еще где-нибудь, он постоянно помнил о своих часах, прислушивался к ощущению их легкой тяжести на запястье и время от времени безо всякого специального повода поднимал левую руку, чтобы круглый черный циферблат в тонком серебристом ободке показался из-под манжета. Старший проектировщик Бубликов, работавший с ним бок о бок, заприметил эту его страстишку и частенько, как бы в шутку, спрашивал:

– Ну чего, Пашка, сколько там набежало на твоих золотых?

Глушков на подобные подковырки не обижался, а напротив, как бы не замечая их, охотно сообщал точное время. Потому что, хотя часы были не золотые, и даже не позолоченные, они ему все равно очень нравились.

В тот примечательный день он проснулся как обычно, побрился, умылся, привел, в общем, себя в порядок, малость полаялся с мамашей, не вовремя приставшей с хозяйственными вопросами, скоренько перекусил и, сунув в карман пальто завернутый в газету бутерброд с сыром, отправился на службу. На улицах, как всегда в это время, было людно. Хозяйки толкались в очередях у ларьков и магазинов, рабочие и служащие, хмуро надвинув кепки, торопились по своим предприятиям и прочим учреждениям. Стояла середина мая, и свежие листочки зелено светились на ярком утреннем солнце. Недавний дождь смыл грязь и окурки с тротуаров в веселые, еще бежавшие по краям булыжной мостовой ручьи. Воздух поражал чистотой и прозрачностью, и все вокруг казалось светлее, наряднее, чем было на самом деле. Глушков тоже почувствовал некоторую приятность во всем теле. Его потянуло, может быть, наплевать на трудовую дисциплину, пройтись неторопливо, оглядеться, пожалуй, помечтать о чем-нибудь. Пусть даже запишут прогул, черт с ним! Достав на ходу папиросы и коробок, он действительно сбавил немного шаг и с удовольствием затянулся.

– Разрешите прикурить?

Долговязый паренек лет пятнадцати просительно протягивал папироску. Будучи в отличном душевном расположении, Глушков, затянувшись еще разок, извлек изо рта свою. Парень наклонился и, интеллигентно придержав его руку, прикурил.

– Данке шон! – прикоснулся он к своей надетой набекрень кепчонке.

– На здоровьичко, – ответил как воспитанный человек Глушков и поспешил на службу.

Влетев в вестибюль ровно за минуту до звонка, он по привычке согнул руку, чтобы сверить время с большими «вокзальными» часами, висевшими над прилавком институтской раздевалки. Запястье было пустым. Его часы исчезли! Потрясенный этим ужасным фактом, он буквально окаменел.

– Украл, гад! – очнувшись, закричал Глушков, да так, что валившая мимо него толпа, шарахнулась, как стайка мальков, во все стороны. Часов было очень жалко. Глушков опрометью бросился вон, назад на улицу. Обиднее всего было то, что его облапошили так просто, со вкусом. Это его-то, всегда презиравшего всяких лопухов, считающих ворон в базарный день. Перед глазами так и стояла глумливая веснушчатая рожа в паршивой кепочке. Для быстроты Глушков бежал прямо по мостовой, зорко высматривая на тротуарах ненавистную фигуру. Вот уже он оказался на том самом месте. Само собой, хитрована-щипача там не было, давно и след простыл. «Ничего, никуда не денется, до упора искать буду! И не таковских лавливали», – с твердостью отчаяния решил Глушков и свернул в первый же неприметный проулок, круто спускавшийся к привокзальной площади. Между прочим, в том направлении находился также городской рынок. Вдруг ему показалось… Еще не надеясь, не веря, он резко затормозил и, хрипло дыша, вернулся на несколько шагов. Ошибки не было. В подворотне, спиной к нему, стоял тот хорек и разглядывал что-то, что сжимал в кулаке. Обмирая, Глушков на цыпочках подкрался к нему, сграбастал за воротник пальто и крикнул:

– А ну, сучара, давай их сюда!

Позеленев, парнишка протянул ему какие-то жалкие медяки. Веснушки на его лице выглядели теперь черным крапом. Из-под рукава блеснул знакомый браслет.

– А-а! Сымай часы, сволочь, пока я тебя не… – прорычал Глушков, навалившись всею своей медвежьей статью на тщедушного мазурика. Тот без звука расстегнул браслетку. Со светлым, радостным чувством нацепил Глушков вновь обретенную вещь на свою волосатую лапу. Злость его тут же прошла, он вообще человеком был отходчивым.

– Что, обоссался, щенок? – спокойно спросил он и, исключительно для порядка, врезал парню по уху. Тот кубарем покатился по земле и заскулил.

Победитель, горделиво озираясь, неторопливо направился восвояси. Везуха продолжалась. Вахтер душевно вник в ситуацию и не стал записывать двадцатиминутное опоздание в журнал.

Через полчаса весь «Шахтопроект» горячо обсуждал замечательное происшествие. Доложили самому директору. Товарищ Слепко как раз накануне вернулся из длительной загранкомандировки. Глушков с упоением купался в лучах славы. Солидные товарищи специально заходили в их отдел, чтобы только похлопать его дружеским манером по широкой спине и сказать парочку ободряющих слов, типа: «Молодчага!» или «Так держать!». Раечка Геллер, общепризнанная институтская красавица, прежде смотревшая на рядового проектировщика как на пустое место, мило улыбнулась ему и состроила глазки. Так, гораздо быстрее, чем ему хотелось бы, пролетел тот день.

Воротившись домой, счастливый и немного уставший Глушков обнаружил, что мамаша неожиданно расстаралась и соорудила его любимый борщ. Стол был уже накрыт к его приходу, и всю их жилплощадь заполнял восхитительнейший аромат. Плошка с густой сметаной, хлебница со свежим нарезанным батоном, ядреный чесночок, наконец, большая мозговая кость, выложенная на отдельную тарелку – вся эта благодать ждала его на крахмальной скатерти.

Энергично фырча и брызгаясь, Глушков быстренько умылся на общей кухне, утерся и, с часами в руке, вернулся в комнату. Его прямо распирало желание рассказать о происшествии. Воображая, как заахает сейчас мамаша, он, улыбаясь, раскрыл уже рот…