Евгений Семенович понял, что опять глупо погорячился, но Рубикон был перейден. Он уже подумывал, не начать ли тренироваться самому, когда вспомнил, что его завхоз Муравлев работал прежде навальщиком.

– Паша, выручай, – взмолился он, – видишь, какое дело, хоть самому берись.

Муравлев согласился. Человек он был кряжистый, росту огромного и силы медвежьей. Попробовать решили в ту же ночь. В третью смену, то есть в десять часов вечера, один с хронометром, другой с новой лопатой, они отправились на Северный. Уголь лежал хорошо, компактной кучей, у самого выхода из штрека. Конвейерная линия была по возможности опущена, почва оказалась ровной, как на заказ. Завхоз поплевал на ладони, надел рукавицы, примерился и начал. Лопата легко вошла и хорошо заполнилась углем. Муравлев через колено поднял тридцатикилограммовый груз и с поворота вывалил его на ленту. Второй, третий раз… Дело, вроде, пошло. Слепко следил за правильностью темпа. Броски должны были чередоваться каждые пять-шесть секунд, не чаще. Первые пятьдесят лопат прошли просто замечательно. «Интуиция никогда меня не подводила», – самодовольно подумал Евгений Семенович. Но, уже через несколько минут лицо завхоза налилось кровью, дыхание стало прерывистым, броски следовали все реже. Перевернув сотую лопату, Муравлев вынужден был остановиться. Зрители заулюлюкали. Хотя никто никого не звал, вокруг, разумеется, собрался весь участок.

Прекраснейшая, на первый взгляд, идея, потерпела полное фиаско. Как оплеванные они поплелись восвояси, волоча за собой нелепую, огромную лопату. Если бы не идиотская похвальба в тресте, Слепко в тот момент просто выбросил бы ее к чертям собачьим и постарался поскорее забыть всю эту историю. У самой клети их нагнал навальщик Дебров.

– А ну-ка, гражданин начальник, дайте мне лопатку вашу, я тоже хочу ее испробовать.

С Дебровым у Евгения Семеновича имелись особые счеты. Он был главным действующим лицом в безобразной бузе, случившейся на шахте полгода назад. Самое поганое было не в том, что он тогда неслабо врезал Евгению Семеновичу по морде, а в том, что, наверняка будучи истинным заводилой, сумел свалить всю вину на хорошего парня, непонятно как вовлеченного в те события. Парень пропал, еще двоим бедолагам дали по десятке, а этот, получив почему-то всего год, уже через пару месяцев как ни в чем не бывало вернулся на шахту. Короче говоря, Евгению Семеновичу не хотелось даже смотреть в сторону Деброва. Чтобы отвязаться, он молча сунул ему злополучную лопату и скомандовал стволовому «подъем».

Ночью его разбудил телефон. Начальник Северного участка Скопцов оглушительно орал какую-то невнятицу. Слепко спросонок разобрал только фамилию «Дебров» и простонал:

– Чего ты с этим ко мне лезешь, милицию вызывай! – и бросил трубку.

Через несколько секунд, телефон зазвонил снова. Удивленный голос Скопцова спросил:

– Евгений Семеныч, а зачем милицию?

– Как зачем? Сдашь его туда, и чтобы духу его больше на шахте не было!

– Кого? Деброва сдать? За что?

– Ну, ты ж говоришь, что он… Ты только что сам орал мне про его дела!

– Рекорд он поставил! Сто тонн выдал! И хоть бы хны, похваляется, что и двести может!

– Как это, сто тонн? Ты чего порешь?

– Да так. Вашей этой лопатой.

– Новой лопатой? Черт! Сто тонн? Точно? Та-ак. Где он сейчас?

– Домой пошел.

– Ты это, Скопцов, постарайся, чтобы не напился он сегодня. Не знаю как, но… надо. Понимаешь?

– Все понятно, товарищ начальник, но только не думаю. Вроде на мели он сейчас.

Утром на Северном толпилась уже вся шахта. Все бурно обсуждали достоинства новой лопаты, высказывая разнообразные, порой весьма парадоксальные суждения. В центре всеобщего внимания красовался чернявый Дебров. Подошли Слепко, Зощенко, Яковлев, парторг Перфильев и прочие официальные лица. Начальники церемонно, за руку, перездоровались с наиболее уважаемыми рабочими. Наконец освободили место, включили конвейер, и Дебров начал. Уголь рывками, бросок за броском летел на рештак и уползал жирными черными кляксами из забоя. Слепко, вновь вооружившись хронометром, отсчитывал лопаты: тридцать, сорок, пятьдесят… Навальщик работал, не меняя ритма, его жилистое полуобнаженное тело качалось, сгибаясь и разгибаясь, как в танце. Похоже было, что он вовсе не потел и дышал без малейшего хрипа. Это было красиво, но из-за личной неприязни Евгений Семенович не чувствовал радости, только отстраненный, «инженерный» интерес. Отсчитано было сто лопат, потом – двести…

– Как, Дебров, не устал?

– Х…я! – нагло ответил тот. – С чего тут уставать-то? Ты давай, начальник, не мельтеши тут!

Весь забой, около двенадцати тонн, он погрузил за сорок пять минут.

– Ну как? – опять спросил его Слепко.

– Нормально, счас передохну маленько и на рекорд пойду!

Через час с небольшим, он погрузил еще два забоя, всего тридцать пять тонн, больше просто не было в наличии.

Руководство шахты немедленно занялось организацией рекордной погрузки. На оставшуюся неделю к Деброву был прикреплен опытный инженер, из доверенных сотрудников Зощенко, для отработки с ним научно-обоснованных приемов. Будущего чемпиона держали практически под домашним арестом и не давали пить ничего крепче кваса, поэтому он просто горел желанием поскорее приступить к побитию всех и всяческих рекордов .

В воскресенье к началу второй смены на шахту приехали: Рубакин с Прохоровым и свитой, бюро райкома в полном составе, начальник горнотехнического надзора Ивасик и товарищи из других серьезных организаций. Еще за сутки на Северном были отпалены в ряд десять забоев, уголь сгребли в аккуратную гряду вдоль конвейера, который, в свою очередь, опустили, почистили и хорошенько смазали. У перегрузки стояло сто двадцать порожних вагонеток. Подмели даже почву в лаве. Срочно намалевали транспаранты подходящего к случаю содержания. Деброву предстояло работать по жесткому графику: десять минут отдыха через каждые пятьдесят минут погрузки, через два часа – легкий завтрак, и так далее. За час до начала его теоретически проэкзаменовал сам Зощенко и остался, в целом, доволен.

В шестнадцать ноль-ноль рекордная погрузка началась. Дебров сразу взял слишком быстрый темп. Все тренировки и инструктажи пошли коту под хвост. Никакие команды и уговоры не действовали, темп только убыстрялся. По расписанию он выдерживал только перерывы на отдых и еду. На бросок уходило всего четыре секунды, а он грузил и грузил, не выдыхаясь, почти не потея, все быстрее и быстрее, сжимаясь и разжимаясь, как закаленная стальная пружина. В двадцать два тридцать пять все сто двадцать вагонеток были загружены. Конвейер остановился.

Фантастический рекорд был установлен. Он явно мог быть и бо́льшим, но закончились и отбитый уголь, и порожняк. Дебров был страшно недоволен. За смену он огреб «только» четыреста тридцать пять рублей, а хотел, оказывается, пятьсот. Когда рекордсмен, эскортируемый очумевшим начальством, вышел на освещенный прожекторами шахтный двор, его там с песнями, как положено, встретили девушки из городского Дома культуры, наряженные в народные сарафаны, и вручили огромный букет роз. Это дело ему понравилось, он, кажется, был даже смущен и растроган.

Через неделю состоялось торжественное собрание, на котором героя должны были наградить именными часами и почетной грамотой. Но Дебров, перед тем срочно принятый в комсомол, продемонстрировал наконец свою подлую натуру. Получив премиальные, он тут же ударился в запой и исчез с концами, так что даже милиция не смогла его разыскать.

Вставать не хотелось до чертиков. Евгений Семенович гордился своей способностью просыпаться, когда нужно, минута в минуту, безо всякого будильника. И теперь, еще не разлепив век, он уверен был, что проснулся вовремя. Но до чего уютно ранним зимним утром лежать под ватным одеялом, привалившись к спине спящей жены. Даже подушка, с вечера твердая и неудобная, именно теперь сделалась до невозможности мягкой. Но надо – значит надо. «Хорошо, хорошо, встаю, – посулил он жестокому изуверу, засевшему в голове, – вот сейчас, сосчитаю только до десяти. Раз, два… а зарядку, тогда, делать не буду, четыре…» Он рывком сел и спустил ноги на холодный пол. Жена слабо пошевелилась, он запахнул ее одеялом. Нащупал ногами валенки, проковылял на темную кухню, отвалил подбитую ватой дверь в сени. Там было совсем темно и морозно. Входную дверь удалось приоткрыть только наполовину, на крыльцо нанесло целый сугроб. На улице показалось даже теплее, чем в сенях. Сверху медленно опускались крупные редкие снежинки. Сбегав, как был, в кальсонах и майке во двор, Евгений Семенович, весь сжавшись, вернулся в дом, умылся, запалил примус, налил в кастрюльку молока из стоявшей на подоконнике подернутой ледком банки. Дождавшись, пока оно не собралось убегать, он вдумчиво всыпал манку, посолил и принялся помешивать. Из-за сына ему в последнее время частенько приходилось пробовать манную кашу. В результате упрямый карапуз ее возненавидел, а заботливый папаша, напротив, очень даже полюбил. Сняв кастрюлю с огня, он вытряхнул в нее мелочь из сахарницы, добавил чуток топленого масла и начал это дело уписывать. Ел он все и всегда очень жадно, еще с детства. Вышла, зевая, жена в длинной плотной ночной рубахе и поставила на огонь побитый медный кофейник, заменявший им чайник.