Федор Максимович, непроизвольно морщась, полез в брючный карман за кошельком.

– Ста нету, уж извиняй. У меня тут… восемьдесят один рубль и мелочь. На, бери семьдесят. Мне еще пообедать надо.

– Давай, тогда, семьдесят пять.

– На, черт с тобой. А как он сам-то?

– Ничего, вроде нормальный.

– Что все-таки ты теперь намерен делать?

– Домой поеду.

– Не нужно.

– То есть как это не нужно? Они меня из партии ни за что, и… Да я теперь их всех там…

– Вот этого как раз и не нужно. Что было, то прошло. Смирись. Мы тут посоветовались. Парень ты грамотный, изобретатель, опять же, известный. Производство для тебя теперь пройденный этап. Мы тебя перебросим на дело, соответствующее, так сказать, твоим творческим наклонностям. Тут недалеко, на базе подмосковного бассейна, институт проектный организуется. Пора, понимаешь, горное дело на прочные научные рельсы ставить. Поедешь туда начальником. Такой вот у нас с тобой «ход конем» получится. Чего нос повесил? Это ж повышение!

– И... когда мне?

– Как можно скорее! Чего тебе тут болтаться?

– Хорошо. Только съезжу за своими…

– Ты, что, не понял меня? Тебе туда вообще возвращаться не нужно.

– А как же?..

– Телеграмму пошлешь: все, мол, нормально, жив-здоров. Завтра получишь направление, подъемные и двигай. Жена к тебе переедет, как только обоснуешься на новом месте.

– Федь, пойми, не могу я так, не могу, и всё! Они ж меня…

– Заявление подашь. Я сам тебе рекомендацию дам, может, и Аванесов подключится. Там-то тебе, что по этому поводу сказали?

– То же самое.

– Вот и не дури, у тебя еще вся жизнь впереди!

«Все знает, гад, – понял Евгений Семенович. – Ну ничего, еще посмотрим».

Домой он возвращаться, конечно же, не стал, а поступил именно так, как ему советовали. То есть отослал жене телеграмму, что получил крупное повышение с переводом на новое место работы. Выходя из Центрального телеграфа, он напоролся на замасленную стремянку и испачкал рукав пальто. Паренек в спецовке прилаживал траурный флаг. С газетных стендов глядел знакомый портрет в черной рамке. Погиб Чкалов. Евгений Семенович очень расстроился. Чкалова он любил, находя в себе много с ним общего. У него на кухне даже висел его портрет, вырезанный из «Огонька». Он купил в гастрономе бутылку грузинского коньяка и полкило копченой колбасы. Вечером они с комендантом хорошо помянули Валерия Ивановича.

А Зощенко так и сгинул, будто и не было его никогда.

Дождевые капли вновь застучали по стеклу, потекли вниз ветвистыми ручейками. Деревья за окном расплылись, расслоились на черно-зелено-серые пятна, суматошно мельтешащие на ветру. Рама была облезлая, но довольно еще крепкая, как и вся эта скрипучая, неуютная, мрачная дача. Холодная струйка просочилась в щелку и неторопливо потекла по подоконнику, угрожая лежащему на нем листку линованой бумаги. Следовало торопиться, глаза уже плохо различали буквы. «Дорогая моя Натуська! У меня все хорошо!» Евгений Семенович глубоко обмакнул перо в чернильницу, вынул, осмотрел, сцедил излишек. «Ерунда выходит, а не письмо. По-другому надо», – подумал он. И приписал: «На работе тоже все нормально» – и снова остановился. «Не идет, и точка. Можно ведь и утром дописать. Главное дело – начало положено. Ладненько, так и сделаем, а пока надпишем-ка конвертик». Он вывел крупными буквами адрес собственного дома, потом – свою фамилию с инициалами жены. Послюнил марки. Первая приклеилась косо, вторая вовсе не приклеилась. «Ну, хватит! Завтра – значит завтра». Евгений Семенович поежился, холодно стало даже в пальто, сунул неоконченное письмо в конверт, а конверт – в свой новый большой желтый портфель «под крокодилову кожу». Встал с табурета, потянулся. В комнате уже совсем стемнело. Он пролез между сундуками и прочей бесполезной мебелью и на ощупь двинулся по кривоколенному коридору в сторону кухни. Электричества в доме не было. Всего-то и требовалось, что протянуть провода от угла дома до столба на улице. Заявление в поселковый совет он подал сразу по приезде, то есть почти три месяца назад, но результата пока не дождался. Вызывать же монтера из собственной системы Евгений Семенович считал неудобным. Между тем на бытовом фронте он терпел одно поражение за другим. Накануне закончился керосин в лампе. «Дождь с самого утра, холодрыга и сырость такая, что... Керосину и в примусе немного, хорошо, если на завтра достанет. Придется все-таки просить этого хомяка-завхоза. Посоветуюсь с ним между делом, где бы раздобыть керосину для лампы. Не совсем же он дурак, дотумкает и пришлет монтера. Газета где-то валялась. Здесь – нет. И тут – нет». Пришлось достать из портфеля недочитанную. «Черт с ней!» На кухне было холодно, как в погребе. Он ощупал поленья в углу, выбрал три хороших, березовых, и положил их в печь. Оторвал кусок газеты, подсунул, нащупал в печурке коробок. Влажная бумага занялась тонкой полоской синего огня. Подгреб вчерашних углей, обгорелые щепочки, тихо подул. Растапливать печь Евгений Семенович умел с детства и делал это автоматически, бездумно. Вскоре дрова затрещали, осветив внутренность топки и угол с двумя ведрами, полными воды. Сделалось веселее. Он снял с гвоздя ковшик, наполнил до половины самовар, запихал в трубу остаток газеты и полсовка углей, поджег, присел за голый, непокрытый стол, задумался. Когда самовар зашумел, достал из буфета сахарницу, заварочный чайник с разбухшей вчерашней заваркой и «свою» синюю чашку, то есть чашку, приглянувшуюся ему больше прочих.

Дождь, похоже, кончился, хотя голая ветка яблони по-прежнему скреблась в окно, елозя по стеклу, будто живая. Казалось, этот царапающий звук и свист ветра сливаются в заунывную музыку вроде гнусавого плача гармошки. Попив чаю, Евгений Семенович с портфелем и двумя поленьями под мышкой прошествовал в более или менее прибранную комнату с «голландкой», где он спал. Оказалось, он забыл утром запереть окно, и ночной апрельский ветер гонял по ковру прошлогодние листья и всяческий мусор. Матерясь и опрокидывая по пути массивные стулья, он бросился закрывать. Надо же! Гармошка играла на самом деле! «Какому идиоту приспичило устроить сейчас концерт? Пьяный, конечно». Он растопил печь и улегся спать в холодную чужую постель.

Выйдя утром на крыльцо, Евгений Семенович опять услышал гармошку. Неумелые, прерывистые звуки доносились с противоположной стороны улицы. «Упорный!» – мельком подумал он и тут же забыл. Дела на службе шли тяжело. Не было ни людей, ни средств, ни помещения, хуже того – не было нужных документов, чтобы все это получить, организовать и построить. Кому-то приспичило разместить крупный проектный институт в затрапезном дачном поселке, даже не в райцентре. Иначе говоря, все было более или менее, но вертеться таки приходилось. Как и большинство предыдущих, день пролетел в разъездах, телефонных препирательствах, диктовке и чтении многочисленных бумаг. Он принял на работу еще несколько сотрудников, точнее – сотрудниц, по большей части – среднего возраста и со средним же образованием. Как-то так выходило, что штат укомплектовывался совсем не теми людьми, которые требовались для дела. К примеру, квалифицированных конструкторов почти не поступало. Полагая, что причина в неудачном расположении будущего института, Евгений Семенович отчаянно бился за то, чтобы перенести строительство хотя бы в райцентр. Под конец дня заявился один якобы конструктор и с порога потребовал благоустроенную квартиру, двойную ставку и много чего еще, потому что он, видите ли, кандидат каких-то там наук. Согласно сопроводиловке, этот самый Абрамсон выслан был из Ленинграда без права проживания в больших городах. Десяти минут общения с ним Евгению Семеновичу хватило, чтобы понять, что такого ядовитого скорпиона он еще никогда не встречал. Одна была надежда, что этого типа вскоре ушлют куда-нибудь по дальше.

Вечером, выпроводив словоохотливого монтера, Евгений Семенович задержался подышать у калитки. В воздухе запахло наконец весной, а с участка напротив по-прежнему доносилась идиотская музыка. Гармонист старательно выводил пару куплетов одной и той же народной песни про «тонкую рябину», сбивался, начинал сызнова, сбивался опять – и так без конца. «Вот ведь тоска! И так настроение паршивое. Как ему самому не обрыдло?» Натянув резиновые сапоги, он отправился на разведку.