Между прочим, дворник не получал от хозяина ни копейки жалования, а наоборот, должен был еще и отчислять ему из своих доходов. Последние складывались из платы за прописку и выписку – по одному рублю восемьдесят копеек с каждого жильца, плюс «папаланджи» – по рублю в месяц с человека за уборку нечистот. Мы вынуждены были за свой счет нанимать уборщиков и платить золотарям. Все, что оставалось, составляло чистую прибыль фирмы Симоненко. Кстати сказать, одна только прописка давала до трехсот рублей в день. Огромные, казалось бы, деньги, но все съедали проклятые золотари. Ежедневно они подрубали на корню плодоносное древо дворницких доходов. Федор Иваныч бился, как античный герой, бегал весь в мыле, ругался до хрипоты, хлопотал, сам вкалывал как черт, а в итоге получалось, что опять ни шиша не заработано. Помню, приходя вечером домой, он швырял на стол свой засаленный картуз и торжественно объявлял притихшему семейству: «От чертовы „ходи”, сами тощи, як тараканы, ничего не жрут, а серят, як буйволы!» Эта церемония вошла у него в обычай, и мы, дети, стоило ему только начать, хором подхватывали эту бессмертную фразу, за что тот из нас, кто попадался ему под руку, получал хорошего леща. Ночи напролет он думал, как выбраться из этой западни. Однажды…
– Жень, ты какую-то тему выбрал, неаппетитную, – прервал рассказчика Свирский. – Мы все-таки в ресторане, наши дамы могут подумать…
– Если дамы случайно о чем-нибудь подумают, они, безусловно, сами об этом скажут, Сергей Николаевич. Что до меня, то мне никакие такие истории аппетита не испортят, можете быть уверены! – холодно обрезала его Марго.
– А я этот рассказ слышала уже много раз, так что как-нибудь вытерплю, – очаровательно улыбнулась Наталья Михайловна.
– Сдаюсь, – поднял руки Свирский, – но все-таки…
– Продолжайте, Евгений Семенович.
– На чем, бишь, я остановился? Ну да. Однажды, значит, уже весной, Федор Иваныч с крайне таинственным видом отозвал меня в сторонку: «Пацан, ты колы-нибудь шахту бачив?» Я ответил в том смысле, что вырос рядом с шахтой. «А такую бачив?» Он поманил меня в дальний закуток двора и показал узкий колодец, закрепленный новеньким срубом из кедровых бревен. Два оборванных китайца с усилием крутили над ним ворот. «Побачь, ось тоби и шахта!» Я с любопытством заглянул внутрь. На большой глубине копошилась другая пара китайцев, едва освещенная свечными огарками. «Дядя Федя, а зачем тебе это?» – «Дюже богато хочешь знать. Ты лучше поглядывай тут, чтобы клятые “ходи” наши доски не растаскали. И смотри, никому ничого ни кажы!» Я стал часто, как мог, бегать на «шахту». В людском водовороте, где круглые сутки бушевали страсти, никто не обращал внимания на молчаливых кули, монотонно крутивших ворот и таскавших корзины с землей. Когда недели через полторы шурф был закончен, отчим привел пьяненького старичка, которого он с большим пиететом называл «господином маркшегером», и тот целый день вертелся около колодца с отвесом и странной облезлой трубкой на треноге. После чего секретные работы возобновились. Теперь со дна шурфа проходили горизонтальную выработку с небольшим уклоном к забою. Еще через два месяца строительство было закончено. Штрек шел от колодца метров на пятьдесят, и был закреплен прочными деревянными рамами. Он заканчивался широкой трубой, аккуратно выведенной в городской водосток на соседней улице, представлявший из себя глубокую, облицованную камнем канаву, покрытую деревянным тротуаром. В уголке, за глухим забором, отделявшим улицу от вотчины Симоненко, поставили неприметную фанерную будочку, а в ней – клинкерную задвижку. Устье шурфа заделали так, что снаружи не осталось никаких следов. Мои мучительные размышления о назначении сего хозяйства закончились, когда вплотную к колодцу начали рыть обширный котлован под капитальный, на сорок очков сортир.
– Ч-черт! В конце концов, Евгений Семеныч, поимей же совесть! – взвился Свирский. – Что за цирк ты тут устраиваешь? Что мы тебе плохого сделали?
– Не слушайте его, Евгений Семеныч, продолжайте, пожалуйста, все это ужасно интересно, – вновь оборвала кавалера Марго, – подумать только, какие нежные у нас мужчины пошли! Занялись бы лучше своими непосредственными обязанностями, у меня, между прочим, давно уже фужер пустой, а вам и дела нет!
Свирский покраснел и налил ей белого, потом, поколебавшись секунду, слил остатки себе. Слепко тоже добавил жене «Изабеллы».
– Будем здоровы! – объявил он. Компания церемонно перечокалась.
– И за успешное завершение вашей замечательной истории! – добавила Маргарита.
– Охотно присоединяюсь к вашему тосту Маргариточка, – поднял фужер Свирский.
– Тогда продолжаю. После начала эксплоатации вышеописанного комплекса вывоз нечистот сократился вдвое, а доходы дворника Симоненко, соответственно, возросли. Федор Иваныч был совершенно счастлив, однако этого нельзя было сказать о корпорации золотарей. Вскоре к нам пожаловал сам ее глава – пожилой, толстый, очень важный китаец. Федор Иваныч встретил его чрезвычайно почтительно, торжественно усадил за уставленный бутылками и разнообразными закусками стол, но делал при этом вид, что совершенно не подозревает о цели визита. Гость, впрочем, держался холодно, к рюмке даже не притронулся, только злобно щурился во все стороны и жаловался на плохое состояние дел:
– Не, не, моя не пей, моя старый вера имей, теперь старый вера нет, стариков не уважай, шибко обманывай, милица надо много-много плати, бочка вози далеко-далеко. Рабочка еда нада? Лошадка еда нада? Откуда деньги бери? – он удрученно качал сановной головой и нещадно терзал свою козлиную бороденку.
– Что вы, что вы, господин Ли, ваша самая богатая купец, денег много есть, женка красивый есть, большой человек, важный человек! – уговаривал его, как умел, Федор Иваныч и выставлял вверх большой палец с грязным потрескавшимся ногтем.
– Ты, Симона, шибко хитрый люди. Как так, гости есть много – а говна мало совсем? Куда говно пропал?
– Почем моя знает? – выкручивался «хитрый люди», – моя думай: они теперь кушай мало, пампушка шибко дорогой стал, я сам теперь пампушка купить не могу!
Евгений Семенович до того вошел во вкус своего рассказа, что не заметил, как вскочил со стула и принялся в лицах изображать переговоры дворника с золотарем, постепенно повышая и повышая голос. Слово «говно», повторяясь все чаще, эхом отзывалось по всей террасе. Мужчины, сидевшие за соседними столиками, начали неприязненно оглядываться. Назревал скандал, и Наталье Михайловне пришлось сильно дернуть мужа за развевающуюся полу пижамы. Евгений Семенович опомнился, немного смутился и сел.
– В таком роде они беседовали долго, но безрезультатно, – сбавив тон, продолжил он, – потом оба отправились к новой выгребной яме. Господин Ли тщательно промерил бамбуковым шестом ее глубину, ничего особенного не обнаружил и вконец расстроился. «Совсем ничего не понимай!» – сердито объявил он нам, уходя. А фокус был в том, что при каждом сильном дожде, которые в начале лета происходили регулярно, Симоненко спускал часть нечистот в городской водосток.
Но в июле погода резко переменилась. День за днем нещадно жарило солнце, ни единого облачка не появлялось на небе, как будто их вообще не оставалось больше в природе. Наступила жуткая сушь. Выгребная яма заполнялась со страшной скоростью, тучи поганых мух, жужжа, кружили над ней. Федор Иваныч, вложивший в «шахту» всю свою душу и все свои сбережения, спал с лица. А дождя все не было. Наконец, уже в середине сентября, наступил тот великий день. С самого утра было до невозможности душно. В воздухе сгущалась какая-то жуть, но к вечеру, когда горожане начали впадать в отчаяние, со стороны залива повеял легчайший ветерок. Как-то незаметно весь восток затянулся тучами, а ветер все усиливался, и ночью разразилась одна из тех умопомрачительных гроз, которыми славятся те места. С неба низверглось море воды, начался потоп. Грохот стоял такой, что ни о каком сне и речи быть не могло. Мои маленькие братья и сестры забились в угол и ревели со страху, а я не знал, что с ними делать, и очень обрадовался, когда дверь вдруг распахнулась, и в комнату ввалился необычайно веселый отчим в мокром макинтоше. В руках он держал ломик, лопату и фонарь, прихваченный в свое время с шахты на память. «Сбирайся, пацан, поможешь мине!» Я быстро оделся, накрылся, как капюшоном, джутовым мешком и вышел за ним на улицу. С неба лило, под ногами бурлили потоки грязи, с крыш валились целые водопады, и все это журчало, скворчало, ревело, дико барабанило по жестяной облицовке бараков, не говоря уже о вспышках молний и оглушительных раскатах грома. Я сразу же ослеп, оглох, до нитки промок, спотыкался на каждом шагу и старался только не отстать от широко шагавшего отчима. Мы подошли к той самой будке, где находилась задвижка. Федор Иваныч отомкнул амбарный замок. Внутри, к моему удивлению, был навален всякий хлам. Симоненко сноровисто освободил часть пола, отковырнул пару досок, и приказал мне спуститься в подпол и раскапывать землю. Вскоре я на ткнулся на чугунную крышку люка. Под ней обнаружился вентиль задвижки. Отчим одним рывком вытянул меня наверх, а сам спустился на мое место. «Ну, Боже благослови!» – перекрестился он и принялся с натугой поворачивать штурвал. К грохоту ливня присоединился глухой подземный рокот. Мы молча сидели и слушали. Отчим курил. Через полчаса вентиль был вновь закрыт. Мы водворили крышку на место, засыпали ее землей, прибили доски и даже хлам навалили так же, как он лежал прежде. Симоненко высунулся наружу и подозрительно огляделся. Ничего не изменилось, разве что дождь немного утих. «Ты, того, пацан, сбегай сейчас на вулицю, побачь, як там», – приказал он мне, замыкая дверь. Я перемахнул через забор.
