– Яша, нам четыре по-карски и попроси там, чтобы лучку побольше.

– Все сделаем в лучшем виде, Сергей Николаич!

– И по салатику.

– Какой салат желаете?

– Из свежих овощей, огурцы, помидоры есть? – вступила Наталья Михайловна.

– Сделаем.

– И мороженое! – потребовала Маргарита.

– В конце четыре порции пломбира, – подтвердил Свирский.

– Что пить будете?

– Бутылочку красного, – попросил Слепко.

– Позволь уж мне, Жень, – мягко перебил его Свирский, – значит, решаем так: «Изабеллы»… две бутылки и, потом, вместе с мороженым, бутылочку «Мадеры», пожалуй.

– Я хочу белого! – заявила девушка.

– Тогда еще бутылку «Псоу».

Наталья Михайловна подняла бровь и со значением взглянула на мужа. Тот пожал плечами.

– А лимонад есть? – спросила она.

– Ситро.

– Вы бы не могли принести нам пару бутылок прямо сейчас?

– Само собой.

– Яш, ситра тащи шесть бутылок, и похолоднее, – крикнул в спину официанту Свирский и удовлетворенно ухнул. Вдали, там, где синева моря переплавлялась в перламутровую дымку, медленно перемещалась едва различимая белая черточка.

– Пароход, – мечтательно произнесла Наталья Михайловна.

– Да, – подтвердил Евгений Семенович, – огромный трехпалубный пароход. Вот бы нам сейчас…

– А по мне, так и тут совсем неплохо! – заявил Свирский.

– Сергей Николаевич, ску-учно! – сделала вид, что зевает, Маргарита. – Расскажите-ка нам лучше анекдот!

– Верный Ла-Моль всегда готов к услугам, Ваше Величество, – пошутила Наталья Михайловна.

На кукольных губках Маргариты мелькнула ядовитая усмешечка. Свирский заметно нахмурился.

– Все анекдоты, какие только знал, я рассказал вам еще вчера. Мои неисчерпаемые запасы иссякли, – развел он руками.

– Ну, тогда вы, Евгений…

– Евгений Семенович.

– Евгений Семеныч, вы, говорят, прекрасный рассказчик. Сергей Николаич поведал мне о том, как вы голым бегали по всему городу. Я так смеялась, даже живот заболел.

Свирский покраснел.

«Она только прикидывается дурочкой!» – насторожилась Наталья Михайловна.

– Может, вы сами, о чем-нибудь, расскажете, Машенька? – любезно предложила она. – Мы ведь о вас ничего не знаем.

– Ну что вы, Наталья…

– Наташа.

– Наташа, я – ну совершенно ничем не примечательная личность, окончила школу, поступила в институт, вот и вся моя биография.

– Этот пароход напомнил мне о событиях моего детства, ведь я вырос на море, – охотно начал Слепко.

– Здесь, в Крыму?

– Нет, во Владивостоке.

– Ну, там море, так море – Тихий океан!

– И все же – море Японское.

– Как интересно! – энтузиазм Маргариты бил ключом.

Евгений Семенович усмехнулся. Принесли ситро и салат.

– О, блаженство! – воскликнул Свирский и духом влил в себя целую бутылку.

Слепко тоже не без удовольствия осушил стакан, прихватил ломтик разрезанного вдоль огурца, щедро посолил и отправил в рот.

– Евгений Семеныч, мы просто сгораем от нетерпения!

– Хорошо. С чего бы только начать? Мой отчим Симоненко Федор Иваныч работал забойщиком на Сучани, попал под обвал, три месяца провалялся в больнице и уволился с шахты по инвалидности. Хотя, глядя на него, вы бы никогда не подумали, что он инвалид. Такой, знаете, толстомясый, рожа красная… Но я не об этом хотел рассказать. В ту пору умер его старший брат, служивший во Владике, то есть во Владивостоке, дворником. Хозяин после поминок предложил эту почетную должность отчиму. Федор Иваныч обстоятельно все обмозговал и решил, что работенка непыльная, но прибыльная. Короче, он согласился. Так что в один прекрасный день многочисленное наше семейство переехало в город и заняло отдельный флигель в огромном домовладении, принадлежавшем некоему немцу Майеру. Оно состояло из двух десятков длинных, как железнодорожные депо, двухэтажных бараков, обшитых снаружи оцинкованным железом, а изнутри утепленных досками и засыпкой. В этих грязных халупах одновременно проживало до трех тысяч человек. Русские, японцы, корейцы, но в основном, конечно, китайцы. На улицу выходило множество мелких лавчонок: прачечных, харчевен, слесарен, фотографий и тому подобное, был даже довольно большой магазин колониальных товаров, ну и прочая всякая торговлишка. Внутренность же, по большей части, состояла из ночлежек самого низкого пошиба. Кроме того, там гнездились разнообразные опиекурилки, морфинилки и дешевые публичные дома.

– Это в каком же году происходило? – оживился Свирский.

– В двадцатом.

– В двадцатом. А, ну да, понятно.

– Женя, может быть, Маргариточке неприятно слушать про все эти гадости, особенно за столом? – в глазах Натальи Михайловны прыгали чертики.

– Ну что вы, Наташенька, это так познавательно!

– М-м, тогда продолжаю, – Евгений Семенович прожевал очередной ломтик огурца. – Вокруг собирались толпы торговцев-разносчиков, вопивших на жуткой смеси языков. Многоголосый гам не смолкал круглые сутки, тут и там поднимался дым от жаровен, отовсюду ползли разнообразные запахи. Между бараками всегда была страшная толкотня, и почва вокруг них превратилась в настоящее болото. Через распахнутые днем и ночью двери грязь свободно заносилась внутрь, и полы там, даже на втором этаже, выглядели земляными. Внутри жаровни дымили точно так же, как и снаружи. Какой-нибудь, э-э… азиат, ни разу в жизни не мывшийся, поджаривал прямо между нарами куски серого теста, ловко выхватывал их из черного кипящего масла своими грязными пальцами, и тыкал в нос всякому прохожему. Тут же степенный китаец в длинном шелковом халате, и с непременной косичкой, предлагал чай из огромного чугунного самовара с оглушительным свистком. Завитой «мелким барашком» русский парикмахер, высунувшись по пояс из окна своего заведения, ругался с бродячим коллегой, не понимавшим, кстати, ни слова по-русски, который выставил свое кресло на колесиках прямо перед дверью конкурента. Безучастный клиент блаженно дремал в нем, пока мастер, ни на минуту не умолкая, чистил ему уши и ноздри, расчесывал на пробор волосы, умащал маслом и заплетал заново косу. С лотков торговали китайскими безделушками, порой очень странными, галантереей, сомнительными сладостями и всякой прочей всячиной. В воздухе так и висело: «Пайя-я-ий!», «Сап-ги, сап-ги!», «Па-ачи-няй!», «Ри-иба, ри-иба!» Полчища покупателей стекались к нам со всего города. Торговались азартно, выжимали каждую копейку, доходило и до серьезных драк. Между лотками терлось множество оборванцев, проходимцев и карманников, высматривавших, где что плохо лежит. На своем постоянном месте с важным, непроницаемым лицом стоял могучий старый маньчжур. Время от времени он ударял колотушкой в блестящий медный гонг, поднимал голову и орал мрачным басом: «О-о-о! Ябо-ябо! О-о-о! Ябо!» К нему подходили китайцы, почтительно кланялись, что-то тихо шептали, и он пропускал их через неприметную дверку в подвал, где располагался притон. Напротив, у окошек борделя, сидели ярко размалеванные японки-проститутки и, сладко улыбаясь, глядели на улицу узенькими щелочками глаз. В дверях на низеньком детском стульчике сидел их зазывала – заплывший жиром лысый японец, и пел: «Русскэ, русскэ! Захади-тэ! Палюбите! Ничиво нэ гаваритэ! Заплатитэ! И идитэ! Русскэ, русскэ!..» Ближе к полудню из своих нор выползали сухие, как щепки, морфинисты, сонные, одутловато-бледные курильщики опиума, скользкие, как угри, завсегдатаи игорных домов и тому подобная публика. Вообще, уголовного элемента и странных, больных, подозрительных людишек там хватало. Но в подавляющем большинстве у нас жили простые чернорабочие-кули, приезжавшие из Чифу на заработки. Обычно они нанимались грузчиками в торговом порту.

Должность дворника оказалась на самом деле очень нелегкой. Ежедневно к нам поступало до двухсот новых жильцов и столько же убывало. Всех их требовалось официально оформить, а главное, убирать за ними невообразимое количество мусора и нечистот. Я тогда только что поступил на первый курс политехникума, так что считался большим грамотеем. Посему прописку-выписку жильцов отчим поручил мне. Эту бодягу я должен был ежедневно заканчивать к восьми часам утра, чтобы успеть вовремя отнести паспорта в милицию. Значит, писанину приходилось начинать еще с вечера. Такую жизнь невозможно было долго выдержать, и мне пришлось изобрести специальное устройство для ускорения процесса. Оно состояло из двух шестиметровых досок, положенных рядом на козлы. Одна доска служила для прописки, другая – для выписки. Каждое утро, часиков в пять, я доставал из специального ящика паспорта, брошенные туда жильцами, и раскладывал их на досках титульными листами кверху. На каждый паспорт я клал по два анкетных бланка. Мне изготовили на заказ каучуковые печатки с надписями: «китайский подданный», «буддийское», «из Чифу», «Шандуньская провинция», «холост», штемпель с изменяемой датой и факсимиле подписи дворника Симоненко. Оставалось только переписывать фамилии и шлепать печатками в соответствующих местах.