– Копать на глубину полутора метров, землю аккуратно класть валиком с южной стороны. Ширина – восемьдесят сантиметров. По два человека на каждые пять шагов. Вот с этого места, – он начал чертить бороздку острием мотыги. – Первая пара, вторая пара…

Евгений Семенович, Роза и Галя оказались последними. Лопаты выдали тупые, с плохо ошкуренными слишком длинными и толстыми черенками.

– Ну что же… – Слепко рывком вогнал лезвие в дерн. Он вырезал трехметровую полосу, обозначив «свой» участок. Втроем они навалились и перевернули на стерню тяжелую ленту переплетенных корней. Дальше копать было легко – шел сухой песчаный грунт. Буквально за несколько минут они углубились по колено. На мягких ладонях директора института вскочили пузыри. В отличие от него, обе его компаньонки прихватили из дому перчатки. Евгений Семенович собирался уже снять носки и надеть их на руки, но пошел галечник, и лопату пришлось сменить на мотыгу. Роза обмотала ему ладони медицинским бинтом.

Было тепло и очень покойно, как бывает в самом начале осени ранними ясными вечерами. Ни души, ни движения, ни малейшего ветерка. Девушки сняли верхнюю одежду, а Слепко заодно и рубаху, оставшись в одной майке. Подошел Голавлев, похвалил.

– Все же, товарищ начальник института, попрошу вас прерваться на время и призвать к порядку отдельных ваших подчиненных.

– Что-то Володечка у нас совсем вразнос пошел, – усмехнулась Роза, беря мотыгу из рук Евгения Семеновича, – придется вам идти.

Соседний отрезок траншеи неторопливо углубляли две ученые дамы, при этом они живо дискутировали между собой. Обе занимались вопросами электроснабжения шахт, и у каждой из них имелась на сей счет особенная концепция. Они схлестнулись в бесконечном, глубоко аргументированном споре, не забывая шевелить лопатами. Слепко очень хотелось послушать, но подполковник возмущенно сипел над ухом, и пришлось идти дальше. У следующей пары дела обстояли хуже. Чахоточная девушка, кажется, из библиотеки, мучительно отковыривала маленькие кусочки дерна огромной ржавой лопатищей, которую ей и поднять-то едва было по силам. Ее напарница, та самая Вера Сергеевна, бессильно стояла рядом, опираясь на кайло как на костыль. Лицо у нее было серым, глаза и дряблые щеки – мокрыми. Требовать от них ударной работы было бесчеловечно. Впереди, у самого оврага, шумно резвились Грушевский и его девицы.

– Видите? – указал туда Голавлев.

– Погодите, я разберусь.

Слепко отобрал у библиотекарши лопату и мигом очистил участок от остатков дерна.

– Зоя… вас ведь Зоей кличут?

– Да, – прошептала та, зажмурившись, словно ожидая пощечины.

– Все хорошо, Зоенька, вот только вам нужно, что-нибудь надеть на руки. Вот если бы у вас были, какие-нибудь, перчатки…

– А у меня есть! – обрадовано вскричала Зоя. – Мама мне положила! Можно я их принесу? – глаза ее, круглые, почти без ресниц, лучились восторженным обожанием.

– Ну конечно, – ответил Слепко и двинулся дальше.

Следующие две пары продвинулись тоже очень незначительно, но на сей раз без уважительных причин. Там явно динамили. Слепко придал лицу побольше суровости и принялся молча жечь бездельниц глазами. Вся четверка – рядовые чертежницы в возрасте – тут же начала махать лопатами со сноровкой бывалых проходчиков.

– Гхм-м! – искренне удивился Голавлев, достал из портсигара папиросу, продул и закурил.

– К каждому нужен особый ключик, – объяснил ему Слепко.

На участке Грушевского над нетронутыми кочками сиротливо торчала воткнутая в землю лопата. Зато в кустах стояла уже палатка, под которую подстелили целую копну сена, так что дно ее вздымалось наподобие огромной перины. Изнутри доносилась подозрительная возня.

– А ну прекратить безобразие! Выйти всем немедленно! – гаркнул Евгений Семенович, стараясь туда не заглядывать.

– А то чего? – раздался из палатки дурашливый голос одной из девиц, окончательно, видимо, подпавшей под тлетворное влияние молодого циника.

– А того, что все вы будете с сегодняшнего дня уволены!

– И сверх того, пойдете под трибунал как дезертиры, независимо от половой принадлежности, – крикнул Александр Сергеич. – Учтите, никто тут с вами цацкаться не собирается! Я имею право вас всех сейчас расстрелять на месте! – заключил он и принялся расстегивать свою замечательную кобуру.

– Очень страшно, – сказал Грушевский.

– Грушевского, может, папаша еще и отмажет, а что до остальных, то это – вряд ли, – заметил Слепко.

Растрепанные девки полезли наружу. Следом показалась голова крайне раздосадованного донжуана.

– Какая чушь, – пробормотал он.

– Настоятельно вам рекомендую, молодой человек, немедленно приступить к работе!

– Слушайте! – воскликнула одна из девиц.

– Ну? – буркнул Слепко.

– Самолет.

Действительно, из-за леса доносился характерный звук мотора. Источник его быстро приближался. Все задрали головы. Очень низко, чуть не задевая верхушки берез, вынырнула огромная серо-зеленая с голубым брюхом двухмоторная машина. В глаза бросался черно-белый крест на хвосте. Она наискось пересекла шоссе и полетела, стремительно удаляясь, косо освещенная заходящим солнцем. Слева по полю неслась огромная черная тень.

– Возвращается, – сказал кто-то.

Действительно, самолет, уже превратившийся было в точку, сместился вправо, как бы завис на месте и явно начал увеличиваться в размерах.

– Мама... – прошептал Грушевский.

Машина с воем спикировала прямо на них, застывших, как зайчата на покосе, сделала крутой вираж и, качнув крыльями, полетела над самой дорогой к югу. Очень вдруг похолодало. Народ потянулся к куче хвороста, собранной «хозяйственной командой».

– Что, что это было? – тормошила Галя подполковника. Тот мрачно молчал, уставясь себе под ноги.

– А крест? Крест вы видели?

– Все понятно! – озарило вдруг Евгения Семеновича. – Это же был английский самолет. Мы теперь с ними союзники, ну вот и… Я сейчас вспомнил, такой крест, прямой, – это английский.

– Откуда здесь взяться английскому самолету? – недоверчиво протянула Вера Сергеевна.

– Это германский крест, – выговорил Голавлев.

– Не может быть, – привычно заспорил Слепко, – это же полная нелепость, не мог он досюда долететь, зачем? А вдруг это был наш самолет, специально, вы понимаете?

– Это был немецкий фронтовой бомбардировщик, – включился в обсуждение появившийся из лесу Грушевский.

Евгений Семенович настаивал на своей версии, упирая на логику и здравый смысл. С ним не спорили.

– Товарищи, как бы там ни было, мы можем еще немного поработать, до темноты осталось не меньше часа, – возвысил голос Голавлев. Как ни странно, его послушались. Даже Грушевский и его девицы. Когда Евгений Семенович выбросил наверх последнюю лопату земли, они так углубились, что едва сумели выбраться.

Спустившись на ощупь к мелкому, но быстрому ручью, все трое плескались в ледяной воде, пока скулы не свело от холода. Зато к Слепко вернулся оптимизм, на душе улеглась тревожная путаница. Громко, возбужденно переговариваясь, подошли к ярко светившемуся во мраке костру. Ужин уже был готов, ждали только их. Добровольные поварихи объединили продуктовые запасы и приготовили еду в нескольких кастрюлях. Евгений Семенович тоже разыскал свою сумочку и обобществил имевшиеся там жалкие крохи. Особых разговоров не было. Каждый думал о своем. Грушевский, между прочим, заметно присмирел.

– А если он все-таки немецкий, почему тогда по нас… по нам не выстрелил? – нарушила молчание Вера Сергеевна.

– Зачем? Мы же не солдаты, – предположила Роза.

– Ну, все-таки… Окопы рыли.

– Об этом нелегко было догадаться.

Грушевский хмыкнул, подполковник, и так сидевший мрачнее тучи, насупился еще сильнее. Но на аппетит никто не жаловался, и он в том числе. Когда кастрюли опустели, все расползлись по «своим» палаткам. Вокруг была жуткая гиль, и оставаться под звездным небом не хотелось. К тому же стало вдруг так холодно, что стоило отвернуться от огня, как изо рта начинал идти пар. В соседях у Евгения Семеновича оказались Голавлев, Федор Лукич и, разумеется, Роза с Галей. Мужчины сходили за сеном и наполнили им квадратное помещение почти до брезентовой крыши. У подполковника имелась шинель, у девушек и бухгалтера – казенные байковые одеяла. У Слепко ничего такого не оказалось, но в тесноте и его не обидели. Когда принесли кастрюлю с дымящимся кипятком, задернули полог, зажгли свечку и заварили чаек, да еще Федор Лукич бросил туда смородинных листьев, специально нарванных им у ручья, – всем им стало уютно, тепло и очень хорошо. Непонятная война, страшный самолет – потускнели и ушли, остались только крепкий чай, запах сена и лица хороших людей вокруг. Федор Лукич, скопивший в ожидании выхода на пенсию огромный запас лесок, крючков, поплавков и тому подобного, принялся, как обычно, трындеть про рыбалку, а Евгений Семенович, нетерпеливо перебивая его, – про всякие вообще смешные случаи, произошедшие с ним когда-то.