Постепенно великий князь дошел до такого состояния, когда ни дружный приглушенный рев войска, ни старания бояр, пытающихся перекричать друг друга, уже словно не были слышны ему. Он разглядывал знакомые лица подданных своих — и все сомнения, если даже они и были у него, уходили бесследно. Он был окружен верными и сильными людьми, которые любят его и не выдадут. А больше и желать было нечего. То же самое, по всей видимости, думали и оба брата — Ярослав и Святослав. Первый выглядел даже несколько смягченным, ласково кивал сидевшему рядом приближенному боярину — толстогубому и пьяному, который, стуча себя кулаком в грудь, видно, клялся князю в вечной преданности.

Святослав же почти не переставая смеялся: всегда находились охотники его смешить, все равно чем — рассказывая о всяких неприличных случаях или просто строя рожи. Вот и сейчас Святослав сидел в окружении таких шутников, знающих, как он любит подобные забавы и как легко вызвать у него приступ неудержимого веселья. Дергали его за рукава, забыв о почтительности: а вот, князь, меня послушай, а вот, князь, на меня погляди.

Борис Юрятич, пивший наравне со всеми, был, как всегда, трезвее прочих. Он-то, сидевший возле своего государя, и взял его тихонько за плечо, призывая обратить внимание на некоторое новое обстоятельство. Георгий Всеволодович тогда и сам заметил: что-то изменилось. А! Стало тихо, смолк шум и снаружи и внутри, только Святослав все не мог угомониться, взрыдывал от смеха со всхлипыванием и ничего вокруг не видел.

Причина общего замешательства стала понятна: у входа в шатер в сопровождении двух могучих и насупленных дружинников князя стоял все тот же давешний посланник Мстиславов, сотский Ларион. Он был суров и смотрел прямо на великого князя, и опять ему надо было давать ответ!

Георгий Всеволодович почувствовал, что трезвеет. На мгновение ему стало почему-то очень жаль себя. Мелькнула злая мысль: приказать людям, пусть убьют его, гонца неутомимого, отсекут его белую голову, чтобы никогда не видеть больше этого старого честного лица! Но, разумеется, о таком и речи быть не могло. Среди царящей в шатре тишины он сделал сотскому знак: говори.

— Господин мой, князь Мстислав Мстиславич послал меня сказать вам такое слово. — Ларион, как и в прошлый раз, держался очень уверенно. — Братья Георгий и Ярослав! Мы пришли сюда не кровь проливать. Не дай Бог дойти до этого! А пришли мы лишь для того, чтобы урядиться между собой. Давайте, братья, отдадим по справедливости старейшинство среди вас князю Константину и посадим его во Владимире! А сами будете владеть всей суздальской землей, и князь Константин вам на том готов крест целовать. Вот такое слово мне велел передать князь Мстислав.

Высказавшись, сотский отвесил почтительный, но с достоинством, поклон.

Не давая первому ответить великому князю, вскочил Ярослав:

— Не хотим мира! Так и скажи князю своему!

Георгий Всеволодович тоже встал, опершись на руку Бориса. Ларион, словно и не слышал того, что крикнул Ярослав, смотрел на великого князя со спокойным ожиданием. Он, конечно, уже знал, какой получит ответ.

— Все ездишь, старый, — произнес Георгий. — Коня бы пожалел! Надоел ты мне. Князю своему скажи, чтобы тебя не присылал больше. А то обрею и голого назад пущу.

Сотник опять стал наливаться краской, а в шатре со всех спало некое оцепенение: задвигались, одобрительно зашумели. Кто-то пьяно сказал, припечатав ладонью по столу:

— Пр-равильно. С ними так и надо.

Дождавшись, когда можно будет говорить не повышая голоса, Георгий Всеволодович закончил:

— А братьям нашим, Мстиславу и Владимиру, скажи: прийти-то вы пришли, а куда уходить будете? И брату Константину тоже скажи: пусть нас пересидит, тогда не только Владимир, а вся земля будет его. Ступай, старый, да больше не возвращайся!

Старик поклонился — теперь уже небрежно — и вышел вон. За ним вышли оба сопровождающих его дружинника из стражи Георгия. Сразу стало тихо — опять. Будто все испытывали неловкость. Великий князь обвел собравшихся прищуренным взглядом:

— Чего загрустили, бояре? Или вас старик этот напугал?

Вдоль стола пронесся ропот. На дальнем конце возникло движение — и поднялся Творимир, старый боярин, бывший еще думцем великого князя Всеволода Большое Гнездо. К нему следовало прислушаться: человек был почтенный и уважаемый. Если уж собрался говорить посреди общего возбужденного собрания, то, значит, скажет что-то свое.

— Громче говори! Чтобы всем слышно было! — крикнул Ярослав, с неприязнью глядя на боярина. Тот, однако, начинать не торопился, оглаживал бороду. Жевал губами. Потом как-то пропал из виду, и Георгий Всеволодович даже не сразу понял, что Творимир переломился в глубоком поклоне. Выпрямившись с завидной для своих лет легкостью, наконец начал:

— Князь Георгий! Князь Ярослав! Не гневайтесь, дозвольте сказать. Меньшие ваши братья — в вашей власти. В вашей воле. Но Константин же — старший брат вам! Как по моему разумению, то лучше бы вам взять мир, а князю Константину отдать Великое княжение.

За столом опять возник шум. Творимир был такой человек, что на него никто не осмеливался кричать: самый старший по возрасту и самый опытный. Тем не менее — на него замахали руками, зароптали. Но были и такие, что сидели молча, выражая невысказанное согласие со старым боярином.

Для Георгия Всеволодовича это было неожиданностью. Не думал он, что так много его подданных готово присягнуть Константину. И вместе с тем великий князь почему-то не испытывал к ним сейчас злости.

А Творимир, очевидно вдохновившись поддержкой, продолжал:

— Князь Георгий! Князь Ярослав! Вы не смотрите, что их меньше, чем нас. Князья Ростиславова племени мудры, рядны и храбры. И мужи их, новгородцы да смоляне, дерзки в бою. А про Мстислава Мстиславича — вы и сами знаете! Ему храбрость дана паче всех! Подумайте, князья!

Поклонившись еще раз, Творимир сел на свое место. Но тут, не дожидаясь приглашения, вскочил молодой Семьюн, суздальский боярин из приближенных Ярослава.

— Князь Георгий! Князь Ярослав! Не слушайте его! Никогда того не бывало — ни при отцах ваших, ни при дедах, ни прадедах — чтобы кто вошел ратью в вашу землю и целым вышел бы отсюда!

Крики одобрения его словам были куда громче, чем робкий шепот тех, кто согласен был с Творимиром. Семьюн, все больше распаляя себя, вскочил на лавку. Рванул на груди кафтан, будто его душило что-то.

— Да хоть бы вся русская земля пошла на нас! И Галицкая, и киевская, и черниговская, и новгородская, и рязанская, и смоленская! И тогда с нами ничего не поделают! А эти полки — князя Мстислава полки? Да мы их седлами закидаем!

— Верно! Верно! Закидаем! Ай, как сказал хорошо! — понеслось со всех сторон. Словно теперь только все и начали рваться в бой. Творимира уже было вовсе не разглядеть за общим воинственным ликованием.

Но слова его еще слышны были великому князю. И на них он должен был ответить сам. Поднял руку, призывая всех к тишине.

— Творимир!

Все скорее начали как бы расступаться, освобождая государеву взгляду путь к старому боярину. Тот уже снова поднимался, но теперь медленно и с трудом — то ли прикидывался, чтобы не вызывать на себя лишнего гнева, то ли и вправду истратил последние силы на дерзкую речь.

— Ты хорошо сказал, Творимир, — продолжил великий князь. — А вот нас послушай. Враги наши храбры, это верно. Но не ждал я от тебя, что ты их храбростью меня и воинов моих пугать станешь! Только потому тебя и прощаю, что годами ты стар и перед смертью не хочешь крови проливать. А про князя Константина я так скажу: нас с ним и отец примирить не смог! Князю ли Мстиславу быть нашим судьей? Пусть Константин одолеет — тогда все ему достанется! Вот мое слово — завтра же быть бою!

В ответ раздался такой дружный рев, что казалось, вздрогнули и затрепетали стены шатра. Перекрывая шум, великий князь напряг горло, насколько было возможно:

— Наружу! Все наружу! Войско собирайте — буду с людьми говорить!