Пелагея сразу потухла, потеряв любопытство и к делу, по которому к ней пришел староста, и к иноземцу, вначале так взволновавшему ее своим видом.
— Какое же тут дело? Видишь? Голодаем мы с сыночком. В доме ни крошки нет. Боюсь, не переживем зиму-то. Вот и все мои дела, господин староста.
— Ты погоди помирать, — перебил Пелагею Матвей Обрядич. — Я как раз за этим и пришел — помочь тебе малость. А ты что же? Земляка не признаешь разве? — Он кивнул на чужеземца, который в ответ коротко улыбнулся. — Ты сама ведь из корелов будешь?
— Нет, — помотала головой Пелагея. — Нет, не из корелов. Я русская давно, дядя Матвей.
— A-а, ну, ничего. Тут вон что получилось. Слушай-ка. Они, корелы, вроде как побратимы Новгороду. Знаешь ведь? Ну вот. А вчера они обозы с рыбой привезли — торговать. Рыба и вяленая, и соленой немного. Ну, конечно, в город не все прошли, которые возы люди князя Ярослава задержали, которые за дикую виру князю же Ярославу пошли в казну. Это дело известное. Ну, все же они, корелы-то, — Матвей опять кивнул на чужеземца, — хотели торговать маленько, чтобы в убытке совсем не остаться. А посмотрели на нашу беду — какая уж тут торговля! И решили они всю эту рыбу, что привезли-то, так отдать, вроде как в долг. На нас для порядка записать, на уличанских старост то есть. А потом время придет — рассчитаемся. Пожалели они нас, видишь.
— Да что ты, Матвей, с ней разговариваешь? — встрял второй, которого Пелагея никак не могла вспомнить. — Отдай ее долю, запиши — и пойдем, а то до ночи не управимся.
Пелагея почувствовала глухую обиду, но не стала ее выказывать: не до того было. До нее вдруг дошло, что речь идет о еде, и не просто о еде, а о той, что сейчас может оказаться у нее в руках. Она напряглась и замерла, боясь, что неосторожным взглядом, движением или словом может спугнуть неожиданную удачу.
И даже не столько пища радовала Пелагею. Она как-то сразу подумала, что если ей дадут рыбы, как обещают, то сама собой отпадет надобность в том, чтобы идти на городище и просить. Облегчение было таким огромным, что Пелагея боялась поверить в то, что такое счастье возможно. Все еще недоверчиво она смотрела, как этот второй, нетерпеливый, счетом вынимает из лыкового — таких в Новгороде она и не видела — мешка длинных сушеных рыбин, выкладывая их на столешницу. Когда очередная рыбина оказывалась на столе, Пелагея внутренне вздрагивала — боялась, что та окажется последней. Она уже прикинула: каждая такая, если есть бережно, растянется на три, а то и на четыре дня. Варить. А потом можно долго жевать и сосать хрящи и косточки, выбирая из них весь сок. Для Олексы — нежное мясо с ребрышек.
— Пятьнадесять, шестьнадесять, семьнадесять, — все считал тот, второй. — И еще, и последняя. Дванадесять штук тебе, потому как вас двое душ. Матвей, запиши ее. И вот еще, — из другого мешка, поменьше, он вынул и положил на стол две большие соленые семги. — Это по одной на душу. Запиши, Матвей, да пойдем скорее. Сколько еще домов обойти нам.
Пелагея не знала, что ей делать. Больше всего хотелось кинуться к столу, схватить еду руками, спрятать. Но она понимала, что поступок такой будет выглядеть неприлично и даже голод его не оправдает. Поэтому она чинно поклонилась гостям, проводила их до крыльца и, пока они не скрылись из виду, стояла на крыльце. Наконец вернулась в дом, где теперь упоительно пахло соленой рыбой — чуть подпорченной и от этого, наверное, еще более вкусной. Пока гости были в доме, Олекса не просыпался, но сейчас во сне, видно, почуял новый, незнакомый приторный запах и тревожно причмокивал и покряхтывал, готовясь открыть глаза.
Некоторое время спустя, после того, как Пелагея покормила его, сварив целую половину сушеной рыбины, Олекса вновь спал, и впервые за много дней спал на сытый желудок, и мать была спокойна за него. Уложив сына, она еще долго, с наслаждением и не торопясь объедала семужью голову, выгрызая хрящики и кусочки мягких тканей из самых недоступных мест на затейливых головных костях рыбы. В животе у себя Пелагея ощущала надежную тяжесть пищи, и не какого-то пищевого сора, а настоящей еды. И эта тяжесть не только сообщала телу и уму чувство сытости — она оживляла и укрепляла в душе угасшую было надежду на лучшее будущее. Рыба, свалившаяся, подобно манне небесной, на голову, обещала по меньшей мере месяц относительно спокойной и сытой жизни. А за этот месяц что-нибудь да изменится — Пелагея была уверена и даже слегка себе удивлялась: как могла раньше эту веру потерять?
Рыбы им хватило до снега, а потом голод навалился еще пуще, чем прежде. От Никиты не было никаких известий, только и смогла узнать Пелагея, что князь Мстислав воюет где-то на юге и, говорили, не слишком удачно. Никита, если был жив, конечно, находился при князе. Скорого возвращения ожидать не приходилось. Князь Ярослав Всеволодович по-прежнему не пускал в Новгород ни одного воза с хлебом. Корелы больше не привозили рыбу, наверное, им тоже приходилось несладко этой зимой. А может быть — боялись гнева Ярославова. Князю могло не понравиться то, что корелы кормят Новгород в то время, когда он морит его голодом.
Теперь и навозом конским поживиться не удавалось. За Ярославовыми дружинами, что на конях ездили по улицам, следило множество голодных и настороженных глаз. И стоило коню посреди улицы опорожниться, оставив на утоптанном снегу горячие, дымящиеся на морозе коричневые яблоки, со всех сторон на это лакомство набрасывались люди. Тут уж было не до того, чтобы выбирать овсяные непереваренные зерна: отталкивая друг друга, хватали эти яблоки, совали их в рот и за пазуху — впрок. Все больше мужики, а бабам с ними в отъеме пищи было не тягаться. Пелагея и не пыталась, хотя часто мечтала о конских яблоках — какие они сочные и мучнистые, наверное, если их жевать. Ей только однажды повезло: она заманила в избу и убила некрупную собаку.
В ту пору все собаки в Новгороде одичали — видно, от того, что ели человечину. Трупы валялись неприбранными: старые скудельницы — хранилища мертвых, поставленные в городе еще в начале голодного времени, переполнились, а новых ставить ни у кого не было ни сил, ни желания. Ни у кого не находилось сил и отогнать пса от лежащего на улице мертвого тела.
Да к тому же живых людей они к себе не подпускали вовсе. Значит, поняли псы, что переступили через что-то такое, чего нельзя было переступать, и отныне каждый человек, пока он жив и двигается, смертельный для них враг. И вот такого-то пса Пелагея хитростью заманила к себе в дом. Заранее смастерила из ножа и палки нечто вроде сулицы, и когда собака, недоверчиво принюхиваясь, вошла в избу, чтобы поискать — нет ли тут трупа, еще не окоченевшего на морозе, Пелагея, притворявшаяся мертвой, изловчилась и первым же ударом так удачно ранила собаку, что убежать или кинуться на Пелагею та уже не смогла. Правда, добить ее удалось не сразу, но все же — добила. Пелагея, принимая в пищу мясо людоеда, вроде бы сама становилась людоедкой. Но голод победил отвращение. Собачье мясо было вкусное, жаль только, что его было так мало.
Вскоре после праздника Рождества Христова Пелагея услышала от оставшегося еще в живых соседа о том, что князь Мстислав Мстиславич будто бы собирается возвращаться в Новгород — прослышал-де о новгородских бедах и хочет своих бывших подданных выручить. Это означало, что и Никита, может быть, вернется. Но Пелагее как-то было уже все равно. Олекса понемножку умирал, а собак всех переловили и съели. Новгород совсем обезлюдел — жители частью повымерли, частью — разбежались по соседним землям в надежде на лучшую долю, а те, кто остался, сидели по домам, не имея уже сил для поисков пропитания.
Жизнь была заметна только на городище, вокруг дворца Ярославова наместника. Княжеская дружина по-прежнему исправно несла службу, каждый день объезжая город, словно желая удостовериться, что все идет как надо и строптивое племя вольных новгородцев понемногу исчезает с лица земли. Сытые всадники на сытых конях важно двигались по улицам. Их лица были надменны и спокойны, вид лежащих повсюду трупов не возмущал их, не трогал жалостью сердца.
