Наступило воскресенье. День выдался ясным и искрящимся, и казалось, что в мире не существует ни печали, ни смерти, ни греха. Прошедшие накануне дожди умыли землю, и она сияла первозданной свежестью и чистотой, как и нависавшая над нею синева небес. Руфь думала, что все складывается слишком хорошо для осуществления ее надежд, и в полдень начала с опаской вглядываться, не затянет ли небо тучами в самый последний момент. Но солнце продолжало светить все так же ярко, и в два часа она была уже в Лисоусе; сердце радостно трепетало у нее в груди, и ей хотелось остановить часы, которые, как ей казалось, во второй половине дня отсчитывали мгновения слишком быстро.

Руфь и мистер Беллингем шли по тропинке через благоухающие луга медленно, как будто эта неторопливость могла растянуть время и притормозить огненную небесную колесницу, неумолимо двигавшуюся к закату этого счастливого дня. Было уже начало шестого, когда они подошли ко все еще не просохшему со вчерашнего дня большому мельничному колесу, которое неподвижно застыло в тени над прозрачной водой, отдыхая в воскресенье после напряженной работы всю неделю. Они поднялись на холм под пока еще голыми вязами; здесь Руфь остановила мистера Беллингема, слегка коснувшись его руки, и заглянула ему в лицо, чтобы понять, какое впечатление произвел на него Милхэм-Грэндж, который лежал перед ними. Дом этот много раз достраивался; строительного материала в окрестностях было предостаточно, и каждый последующий хозяин считал необходимым добавить к нему что-то свое, пока он в итоге не превратился в живописное нагромождение построек с бессистемным чередованием светлых и темных тонов. Все же вместе это строение и олицетворяло для Руфи такое понятие, как «родной дом». Все угловатости многочисленных выступов и ниш скрадывались нежной зеленью вьющихся роз и плюща. На пустующей в данный момент ферме жила пожилая супружеская пара, слуги бывших хозяев, которых пока никто не прогонял. Старики занимали только задние комнаты и парадным входом никогда не пользовались. Поэтому его освоили маленькие певчие птички, которые во множестве сидели на подоконниках, на крыльце и на старинной каменной чаше, куда стекала с крыш дождевая вода.

Молча они вошли в старый запущенный сад, где уже вовсю распускались бледные весенние цветы. Входная дверь была затянута паутиной. При виде такого запустения сердце Руфи сжалось от боли, а в голову пришла мысль, что, возможно, с тех пор как отсюда вынесли мертвое тело ее отца, никто больше не переступал порог этого дома. Не проронив ни слова, она резко развернулась и, обойдя дом, направилась к другой двери. Мистер Беллингем следовал за ней, не задавая никаких вопросов; даже не стараясь понять, что сейчас творится в ее душе, он просто с восхищением следил за целой гаммой сложных чувств, отражавшихся на лице девушки.

Старенькая служанка еще не вернулась из церкви или от соседей, к которым она каждую неделю заходила поболтать, а потом выпить чашку чая. Ее супруг сидел на кухне и читал псалмы на нынешний день из своего молитвенника; делал он это по слогам и вслух – привычка, с годами выработавшаяся у него из-за двойного, так сказать, одиночества, поскольку он был глухим. Поэтому он не услышал их прихода, а они были потрясены тем призрачным гулким эхом, которое, похоже, поселяется во всех полупустых и необитаемых домах.

– «Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я буду еще славить Его, Спасителя моего и Бога моего»[3], – звучало в зловещей тишине.

Закончив, он закрыл книгу и с чувством выполненного долга удовлетворенно вздохнул. Слова Святого Писания, наверное, не вполне понятные ему, тем не менее привносили в его душу благостное умиротворение. Только сейчас, подняв глаза, он заметил молодых людей, стоявших посреди комнаты. Старик сдвинул на лоб очки в металлической оправе и встал, чтобы поприветствовать дочь своего прежнего хозяина и горячо любимой хозяйки.

– Да благословит тебя Господь, дитя мое! Да благословит тебя Господь! Как же я рад, что моим старым глазам вновь довелось увидеть тебя.

Руфь бросилась вперед, порывисто сжала обеими руками морщинистую руку, протянутую к ней в жесте благословения, и сразу засыпала его вопросами. Мистер Беллингем почувствовал себя несколько неловко из-за того, что девушка, которую он уже начал считать чуть ли не своей собственностью, с такой нежностью и искренним участием общается с этим грубым, убогим стариком, одетым в непонятные обноски, словно какой-то батрак. Мистер Беллингем отошел к окну и стал рассматривать заросший травой задний двор, однако деваться тут было некуда, и до него все равно доносились обрывки разговора, который, с его точки зрения, велся слишком уж на равных.

– А кто этот молодой человек? – наконец спросил старый слуга. – Твой возлюбленный? Наверное, сын твоей хозяйки? Хорош, он у тебя настоящий франт.

При этих словах кровь потомка знатного рода Говардов ударила в голову мистеру Беллингему, а в ушах так зазвенело, что он даже не расслышал ответа Руфи, успев уловить только первые слова:

– Тише, Томас, умоляю, тише!..

Принять его за сына миссис Мейсон! Ну, знаете ли, это просто нелепо! Но, как и многие другие «нелепые» вещи, это привело его в ярость. Он все еще был очень зол, когда Руфь робко подошла к нему и спросила, не хочет ли он взглянуть на их зал, в который они попали бы через парадный вход; заметив на его лице жесткое высокомерное выражение, которое он не успел смягчить, она с опаской добавила, что многим эта часть их дома нравилась особенно. Несмотря на испортившееся настроение, он прошел за ней, напоследок снова обратив внимание на старика, который смотрел на него строго и явно неодобрительно.

Миновав коридор с несколькими поворотами, в котором пахло сыростью, они очутились в зале, который в фермерских домах этой части Англии выполнял роль общей гостиной. Отсюда можно было выйти прямо на улицу, а также попасть в другие помещения – кладовую, где хранились молочные продукты, в спальню, частично служившую еще одной гостиной, и небольшую комнатку, отведенную для миссис Хилтон во время ее болезни, – здесь она сидела, а в последнее время большей частью лежала и через открытые двери раздавала распоряжения по ведению хозяйства. В те дни общая гостиная была самым оживленным местом в доме, где кипела жизнь: через нее постоянно кто-то проходил – хозяин, его дочь, слуги. По вечерам весело потрескивали языки пламени в камине, который не гасили даже жарким летом, потому что из-за толстых стен, увитых виноградом и плющом, а также глубоких ниш для диванов под окнами и вымощенному плитами полу здесь в любую погоду немного не хватало живительного тепла огня. Но сейчас здесь чувствовалось запустение нежилого дома, и даже тени от молодой листвы за окном казались угрюмыми. Дубовый стол для игры в шаффлборд[4], тяжелый комод и украшенные резьбой буфеты, некогда отполированные до такого зеркального блеска, что в них можно было видеть отблески пламени в очаге, теперь совершенно поблекли от сырости и пыли, лишь усугубляя общую гнетущую обстановку. Каменные плиты на полу были мокрыми от проступавшей на них влаги. Но Руфь, глядя на эту комнату, видела совсем другое. Перед ее глазами возникла картина одного вечера из ее детства: отец, который устроился в «хозяйском углу» у огня, степенно потягивая свою трубку, задумчиво поглядывает на свою жену и дочку; Руфь сидит на маленьком табурете у маминых ног, а та читает ей книжку. Все это, давно прошедшее, канувшее в страну теней, откуда нет возврата, внезапно ожило в этой старой комнате с такой достоверностью, что уже настоящее показалось Руфи каким-то дурным сном. Затем, все так же молча, она прошла в маленькую гостиную ее матери. Но безрадостный вид этого уголка, некогда наполненного уютным спокойствием и материнской любовью, буквально обжег ее сердце ледяным холодом. Тихо вскрикнув, она тяжело опустилась на пол у дивана и закрыла лицо руками, содрогаясь всем телом от едва сдерживаемых рыданий.