Есть в восточных графствах Англии один городок, где проводились выездные сессии суда присяжных. Он примечателен еще и тем, что по каким-то непонятным причинам пользовался особым расположением со стороны представителей монархической династии Тюдоров и, как следствие, благодаря их благосклонности и покровительству, приобрел особую значимость, до сих пор вызывающую удивление современного путешественника.

Сто лет назад вид его поражал воображение своим живописным величием. На улицах плотной чередой стояли старинные дома – временные резиденции тех местных аристократов, которые отдавали предпочтение безмятежным развлечениям провинциальной жизни. Некий сумбур в застройке тем не менее производил впечатление определенной благородной изысканности, чем напоминал некоторые города Бельгии. Контуры остроконечных крыш и верениц высоких печных труб на фоне голубого неба придавали улицам старомодный колорит, тогда как чуть ниже глаз радовали причудливые балконы и балкончики, а также невероятное разнообразие окон всевозможных размеров и форм, появившихся в этих стенах задолго до введения налога на окна, в свое время столь рьяно поддерживавшегося мистером Питтом[1]. Однако из-за всех этих надстроек и выступов внизу, на дорогах, лишенных тротуаров с бордюрами и кое-как вымощенных большими неровными булыжниками, было довольно темно; здесь не было даже столбов для фонарей, которые могли бы освещать путь прохожим длинными зимними ночами. Никто не заботился о нуждах людей среднего достатка, не имеющих ни личных карет, ни паланкинов, на которых можно было бы добраться в гости к друзьям и которые слуги донесли бы до самого порога. Мастеровые и лавочники со своими женами, а также прочий небогатый люд днем и ночью ходили здесь, рискуя собственной жизнью в прямом смысле этого слова. Широкие неуклюжие экипажи, проезжая по узким улочкам, буквально заставляли их вжиматься в стены. При этом ступени парадных подъездов многочисленных негостеприимных особняков простирались до самой проезжей части; в итоге прохожие вынуждены были снова ступать под колеса, подвергая свою жизнь опасности, которой они избежали каких-то двадцать-тридцать шагов назад. По ночам единственным источником освещения были здесь масляные лампы, висевшие над парадными самых богатых горожан; ненадолго появившись в их неровном мерцающем свете, прохожие тут же вновь исчезали в темноте, где нередко их поджидали грабители, караулившие своих жертв.

Традиции давно ушедших дней – даже в мельчайших деталях жизни тогдашнего общества – позволяют более четко понять обстоятельства, которые формировали характер людей. Повседневная обыденность, в которой они рождались и в которую постепенно втягивались, даже не сознавая этого, заковывала их в цепи, и лишь у одного из сотни хватало сил с презрением разорвать эти оковы в тот час, когда человек созревал как личность и у него возникала внутренняя потребность действовать независимо, вопреки всем внешним условностям. Поэтому-то так важно понять, что представляли собой путы бытовой рутины, определявшие образ жизни наших предков, пока те не поняли, как можно вырваться из них.

Живописная прелесть тех древних улиц до наших дней не сохранилась. Могущественные местные кланы – Эстли, Данстены и Вейверхэмы, – которые с наступлением светских сезонов перебирались в Лондон, продали свои резиденции в этом провинциальном городке уже пятьдесят лет тому назад или даже более. И разве можно было ожидать, что, после того как для Эстли, Данстенов и Вейверхэмов место это потеряло свою привлекательность, Домвилли, Бекстоны и Уайлды станут зимовать здесь в своих гораздо менее роскошных домах при неумолимо растущих расходах на их содержание? Вот так величественные старинные особняки в этом городе начали пустовать, а затем их постепенно по бросовым ценам скупили перекупщики, чтобы оборудовать в больших покинутых зданиях по нескольку более мелких апартаментов, предназначенных под жилье для мастерового люда или даже (а теперь склонитесь пониже, чтобы это можно было шепнуть вам прямо на ухо – не дай бог нас услышит тень покойного Мармадьюка, первого барона Вейверхэма) для сдачи в аренду под торговые лавки!

Однако даже это было не так уж плохо по сравнению со следующим нововведением, нанесшим сокрушительный удар по былому величию старины. Владельцы лавок решили, что на улице, считавшейся некогда фешенебельной, слишком темно, что тусклого света здесь не хватает, чтобы покупатели могли рассмотреть их товары. То же самое касалось доктора, которому скудное освещение мешало вырвать пациенту зуб, и адвоката, вынужденного зажигать в своей конторе свечи на час раньше по сравнению с временами, когда он жил в плебейском районе. Короче говоря, по общему согласию горожан фасад всех домов по одной стороне улицы был снесен и перестроен в непритязательном и унылом стиле построек времен Георга III. Однако стены многих зданий были слишком прочными, чтобы их можно было так просто переделать, и было решено оставить их в покое. Поэтому посетитель какого-нибудь обычного с виду магазинчика, войдя внутрь, мог, например, с удивлением обнаружить, что он стоит у подножия величественной лестницы из резного дуба, на которую льется свет из витражного окна с изображением старинного фамильного герба.

Именно по такой лестнице – и под таким окном, через которое, окрашивая ступени разноцветьем красок, пробивался лунный свет, – одной январской ночью много лет тому назад устало поднималась Руфь Хилтон. Я говорю «ночью», хотя правильнее было бы сказать, что уже наступило утро: старинные колокола на церкви Святого Спасителя пробили два часа. Тем не менее в комнате, куда вошла Руфь, за шитьем сидело более десятка девушек: они продолжали усердно трудиться, не смея даже зевнуть или подать вид, что их клонит в сон. Они позволили себе лишь тихо вздохнуть, когда Руфь сообщила миссис Мейсон, который теперь час: она и выходила на улицу, чтобы узнать время. Но девушки хорошо знали, что, насколько бы они ни задержались на работе и как бы ни болели от усталости их молодые руки, рабочий день для них в любом случае начнется завтра в восемь.

Миссис Мейсон и сама трудилась наравне со всеми, но она была старше и крепче любой из девушек; к тому же вся прибыль от мастерской доставалась ей. Однако даже она понимала, что всем им необходим отдых.

– Итак, юные леди, – сказала она, – я разрешаю вам сделать перерыв на полчаса. Позвоните в колокольчик, мисс Саттон. Марта принесет хлеб, сыр и пиво. Советую вам поесть стоя – разумеется, подальше от платьев, – а затем вымыть руки и быть готовыми продолжить работу к моему возвращению. Ровно через полчаса, – строгим тоном отчетливо повторила она и вышла из комнаты.

Было любопытно наблюдать за тем, как девушки воспользовались отсутствием хозяйки. Одна из них, полная и казавшаяся особенно уставшей, тут же уронила голову на сложенные руки и мгновенно уснула; ее не удалось разбудить, даже когда принесли их скудный ужин, однако она сама встрепенулась, испуганно оглядываясь по сторонам, как только вдалеке на гулкой лестнице послышались тихие шаги возвращающейся миссис Мейсон. Двое или трое жались к едва тлевшим углям простенького камина, лишенного каких-либо украшений и ради экономии места бесхитростно встроенного в тонкую перегородку, которой прошлый владелец разделил просторную гостиную этого особняка. Другие же были заняты тем, что поглощали свой хлеб с сыром, размеренно двигая челюстями с тупым и отсутствующим выражением на уставших лицах, и чем-то напоминали коров, монотонно жующих свою жвачку где-нибудь на пастбище.

Группка девушек собралась вокруг неоконченного бального платья: одни с восхищением расправляли его складки, другие отходили назад и, разглядывая его со всех сторон, делали свои замечания с видом истинных знатоков. Некоторые старательно потягивались в самых разных позах, стараясь расправить затекшие мышцы, а две девушки настолько расслабились, что позволили себе зевать, откашливаться и чихать, давая волю всему тому, что сдерживалось в присутствии миссис Мейсон. Одна лишь Руфь стояла у большого старинного окна, прижимаясь к нему, как певчая птичка жмется к прутьям своей клетки. Отодвинув штору, она смотрела в тихую ночь, залитую лунным светом. На улице было светло, почти как днем, потому что все вокруг было покрыто белым снегом, который начал бесшумно падать с небес еще с вечера. Само окно находилось в квадратной нише; старая рама, рассчитанная на несколько маленьких стекол, была заменена на новую, с одним большим стеклом, пропускавшим больше света. Прямо перед домом едва ощутимый ночной ветерок мягко раскачивал из стороны в сторону мохнатые ветви лиственницы. Бедное старое дерево! В прежние времена оно стояло на ухоженной лужайке и нежная зеленая травка ласкала основание его ствола. Теперь же лужайку разделили на дворы и отдали под убогие подсобные постройки, а сама лиственница была огорожена и обложена каменными плитами для мощения улиц. Пушистый снег, толстыми слоями лежавший на ее ветвях, время от времени бесшумно срывался вниз. Картину дополняли бывшие конюшни, перестроенные ныне в переулок из жалких домишек, вплотную подходивших к задней части старинных особняков. И на все это убожество, сменившее былое величие, во всем своем извечном великолепии бесстрастно взирали багровые небеса!