– Руфь, дорогая, не стоит так отчаиваться. От этого только хуже. Слезами мертвых не вернешь, – сказал мистер Беллингем, расстроенный ее страданиями.
– Я знаю, – пробормотала Руфь в ответ, – потому и плачу. Как подумаю, что ничто и никогда не сможет вернуть мне их, так слезы сами наворачиваются на глаза. – Руфь снова заплакала, но уже тише: его сочувственные слова немного успокоили ее, и если не полностью помогли справиться с чувством покинутости и одиночества, то, по крайней мере, смягчили его.
– Пойдемте, я не могу оставить вас в этих комнатах, с которыми у вас связаны мучительные воспоминания, – сказал он, с нежной настойчивостью поднимая ее на ноги. – Пойдемте, – повторил он. – Вы покажете мне ваш маленький сад, о котором часто рассказывали. Он ведь находится за окном этой комнаты, не так ли? Видите, как хорошо я запомнил все, о чем вы мне говорили.
Через заднюю часть дома он провел ее обратно и вывел в очаровательный старомодный садик. Прямо под окнами начинался окаймленный цветами газон, на другом конце которого расположились подстриженные деревья тиса и самшита. При виде этого Руфь опять защебетала о своих детских приключениях и играх в одиночестве. Но, зайдя за угол дома, они вновь увидели старого слугу, который, прихрамывая и опираясь на палочку, тоже вышел на улицу и теперь смотрел на них все тем же печальным и тревожным взглядом. Мистера Белингема это разозлило.
– Почему этот старик преследует нас по пятам? – довольно резко произнес он. – Какая дерзость с его стороны!
– О, не считайте старого Томаса дерзким. Он хороший и добрый, он мне как отец. Помню, я много раз сидела у него на коленях, когда была маленькой девочкой, а он пересказывал мне «Путешествие Пилигрима»[5]. А еще он научил меня пить молоко через соломинку. Моей маме он тоже очень нравился. Когда отец надолго уезжал торговать на рынке, он всегда по вечерам сидел с нами, потому что мама боялась, когда в доме нет мужчины, и просила его побыть с нами. Томас усаживал меня к себе на колени, и, когда мама читала нам вслух, он слушал не менее внимательно, чем я.
– Так вы что, на самом деле сидели на коленях у этого старика?
– О да! Много-много раз.
Мистер Беллингем нахмурился еще больше, чем тогда, в комнате матери, когда он стал свидетелем ее эмоционального срыва. Однако очень скоро он отошел и стал восхищенно наблюдать за своей спутницей, которая порхала по саду среди цветов, стараясь отыскать деревья или другие памятные ей растения, с которыми у нее были связаны какие-то интересные истории или воспоминания. Руфь с природной грацией изящно двигалась среди роскошных разросшихся кустарников, от нежной молодой листвы которых исходил свежий аромат весны, нисколько не переживая о том, что за ней наблюдает молодой человек, а порой просто забывая о его существовании. Остановившись перед жасмином, она взяла цветущую ветку и нежно поцеловала ее – это был любимый цветок ее матери.
Старый Томас стоял у коновязи и тоже наблюдал за происходящим. Но если мистер Беллингем смотрел на нее со смешанным чувством страстного восхищения и эгоистичного желания обладать этим чудом, то взгляд старика был наполнен участием и беспокойством, а губы тихо твердили слова благословения, когда он по привычке разговаривал сам с собой.
– Она прелестное создание, очень похожа на свою мать… И такая же ласковая, как прежде. И ученье у модистки нисколько не испортило ее. Вот только этот молодой человек не вызывает у меня доверия, хоть она и назвала его настоящим джентльменом и поправила меня, когда я назвал его ее возлюбленным. Но если он сейчас смотрит на нее не влюбленными глазами, значит, я напрочь забыл дни своей молодости. Ну вот, кажется, они уже собираются уходить. Постой-ка, неужели он хочет увести ее так, чтобы она даже слова не сказала старику на прощание? Но, надеюсь, она все-таки не настолько изменилась за последнее время.
И, конечно, Руфь его не разочаровала. Даже не заметив недовольного выражения на лице мистера Беллингема, которое не ускользнуло от зоркого глаза старика, она подбежала к Томасу и много раз с благодарностью пожала ему руку, не забыв передать привет его любимой супруге.
– Передай Мэри, что я обязательно пошью ей красивое платье, как только стану работать самостоятельно. Оно будет по последней моде, с рукавами, широкими у плеча и узкими к запястью, – в нем она себя просто не узнает! Смотри же, Томас, не забудь ей это передать!
– О да, детка, передам обязательно. Я уверен, она будет рада узнать, что ты не забыла те старые добрые времена. Да благословит тебя Господь. Да озарит Он тебя своим божественным светом.
Руфь направилась к мистеру Беллингему, который не скрывал своего нетерпения, дожидаясь ее, но на середине пути старинный друг окликнул ее. Ему очень хотелось предупредить Руфь об опасности, которая, как ему показалось, подстерегает ее, только он не знал, как это сделать. Пока она возвращалась к нему, единственное, что пришло в голову Томасу, это отрывок из Святого Писания: когда дело касалось эмоций или суждений, выходивших за пределы его будничной жизни, он автоматически начинал мыслить языком Библии.
– Руфь, дорогая, помни, что «диавол ходит вокруг, как рыкающий лев, ища, кого поглотить»[6]. Не забывай об этом!
Слова эти коснулись ее слуха, но смысл их понятен не был. Они лишь напомнили ей о тех страхах, которые этот библейский текст наводил на нее, когда она слышала его в детстве. Тогда воображение рисовало ей кровожадного льва с горящими глазами, который прячется в лесной чаще; по этой причине она и сейчас боялась темных зарослей и дрожала при одной только мысли о том, кто может там скрываться. Ей и в голову не могло прийти, что это мрачное предостережение может каким-то образом касаться ожидавшего ее молодого человека, который, с нежностью глядя на нее, тут же учтиво предложил ей свою руку.
Проводив их взглядом, старик тяжело вздохнул:
– Господь может направить ее на путь истинный. Ибо Он всемогущ. Но сейчас, боюсь, она ступила на тонкий лед. Нужно будет послать жену в город, чтобы переговорила с ней и предостерегла от возможных опасностей. Моя старушка Мэри точно устроит это намного лучше, чем такой старый дурень, как я.
В тот вечер старик долго и с чувством молился за Руфь. Сам он называл это «борьбой за ее душу», и, надо полагать, молитвы его были услышаны, ибо «Бог судит не так, как человек».
Руфь между тем продолжила свой путь, не догадываясь о темных тучах, которые уже сгущались над нею. Благодаря характерной для детей способности к быстрой смене настроений, которую она в свои шестнадцать лет еще не утратила, ее грусть сменилась очаровательной задумчивостью, постепенно перешедшей в прежнее приподнятое расположение духа. Вечер стоял тихий и ясный, во всем уже ощущалось приближение лета, и она, как все молодые, очень тонко чувствовала его и тихо радовалась этому. Они остановились у подножия холма с крутыми склонами, одного из сотен других, на вершине которого находилась небольшая ровная площадка голой растрескавшейся земли в шестьдесят-семьдесят квадратных футов, которая поросла золотистым цветущим утесником, разливавшим в свежем вечернем воздухе свой нежный аромат. С одной стороны склон спускался к пруду с чистой синей водой, в которой отражался противоположный берег, крутой и обрывистый. Там в своих норах жили сотни ласточек-береговушек, которые сейчас развлекались тем, что кружили над прозрачными водами, время от времени изящно касаясь поверхности пруда краем крыла. Но, похоже, этот одинокий водоем облюбовали и многие другие птицы: по берегам сновали трясогузки, на самых высоких ветках утесника расположились коноплянки, а вокруг раздавались разнообразные трели еще каких-то невидимых певцов, прятавшихся в кустарнике и траве. На дальнем краю раскинувшейся внизу зеленой долины виднелся постоялый двор, больше похожий на ферму, чем на гостиницу. Он располагался в очень удачном месте у дороги, удобном для путников и их лошадей, нуждавшихся в отдыхе после подъема на высокие холмы. Это было длинное строение с целой кучей слуховых окон с наветренной стороны, совершенно необходимых на такой открытой местности, и множеством каких-то странных выступов и карнизов со всех остальных сторон. На фасаде имелась большая веранда с навесом, на гостеприимных скамьях которой одновременно могло разместиться с дюжину посетителей, желавших подышать свежим благоухающим воздухом. Прямо перед домом рос могучий платан, вокруг ствола которого также были оборудованы лавочки (как говорится, «такая сень по нраву патриархам»[7]). На толстой его ветке, тянувшейся к дороге, висела невнятная вывеска, однако искушенный путник, внимательно присмотревшись, смог бы догадаться, что она должна изображать короля Карла, прячущегося в ветвях дуба[8].
