В какой-то момент я пробовал читать в номере отеля, возле развалин цивилизации майя в Чичен-Итца, думал, сумею по-новому взглянуть на американскую внутреннюю политику семидесятых, если я буду размышлять о падении «Тысячелетнего рейха», сидя на каменных обломках совершенно иной культуры, которая продержалась больше тысячи лет до того, как в Европе вообще узнали о существовании Америки. Социополитическая структура ацтеков была отлаженной элитарной демократией, смутившей бы любого, связанного как с французской, так и с американской революциями.

Греки и римляне древности кажутся неуклюжими панками в сравнении с тем, что построили майя, ацтеки и инки в Мексике и Южной Америке за двадцать или около того столетий между 500 г. до н.э. и злосчастным «испанским завоеванием» в 1525-м. Календарь майя, разработанный за несколько веков до рождения Христа, по-прежнему точнее того, каким пользуемся мы сегодня. Майя разделили солнечный год ровно на 365.24 дня и двенадцать лунных месяцев по 29.5 дней в каждом. Никаких там неряшливых високосных годов и месяцев с разным числом дней.

* * *

Согласно большинству военных экспертов, Адольф Гитлер надорвался в середине 1942 года. По словам его личного архитектора и технического спеца на все руки Альберта Шпеера, к этому моменту рейх стал слишком разбросан в военном, финансовом, промышленном, политическом и всех прочих отношениях. К Шпееру сходились все чертежи, планы, цифры и почти ежедневные сводки того, что творилось в бурлящем мозгу Гитлера. Учитывая все это, говорит Шпеер, он в глубине души знал, что с конца лета 42-го дела идут под откос.

Но только почти три года и по меньшей мере три миллиона смертей спустя Гитлер наконец признал то, о чем Шпеер, один из его ближайших «друзей» и советников, по его собственным словам, давно уже догадался, – а ведь на протяжении этих последних трех лет и сам Альберт, и все остальные во внутреннем кругу Гитлера работали по двадцать, двадцать два, а иногда и двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, лишь бы подпереть рейх все слабеющим рабским трудом и лихорадочными попытками создать «супероружие», которое каким-то образом перевернет ход событий.

Никакое тупое безумие, разумеется, себя не оправдало, и в награду за глупую верность Гитлеру Шпеер провел двадцать лет в тюрьме Шпандау как один из главных военных преступников Германии. Гитлер был последователен до конца. Он не питал пристрастия ни к камерам, ни к залам суда (если, конечно, там не заседали его люди), поэтому, едва узнав, что русско-американские танки громыхают в предместьях Берлина, он спустился в личный бункер и покончил с собой и со своей верной любовницей Евой Браун при помощи, как говорил кое-кто, очень элегантного позолоченного вальтера.

Никто не знает наверняка, потому что вскоре после этого бункер выгорел. А единственным якобы свидетелем смерти Гитлера был его личный адъютант и советник Мартин Борман, который то ли сбежал в последний момент, то ли сгорел до таких неопознаваемых головешек, что его тело так и не нашли.

Все, знавшие Бормана, ненавидели его и боялись, даже Гитлер, который, по всей очевидности, обращался с ним, как с домашней коброй, и мало кто из переживших рейх поверил, что он погиб в том бункере. Они твердили, мол, он слишком злобный и изворотливый, чтобы просто так погибнуть, и бытовало предположение, что Борман тщательно организовал план собственного бегства и начиная с зимы 43-го подправлял его изо дня в день.

Военная разведка Западной Германии ныне числит его среди официально умерших, но многие в это не верят, потому что он то и дело возникает где-нибудь, вроде Асунсьона, Парагвая, бразильского Матто Гроссо или в Озерном краю Аргентины.

Борман был Тексом Колсоном своего времени, и его странные отношения с Гитлером, похоже, не слишком отличались от параноидальных фрагментов отношений Никсона с Колсоном, о которых стало известно из ныне бесславных «расшифровок записей Белого дома» за апрель 1974 года.

* * *

Весьма неприятные выходят параллели, и попробуй я написать такое два года назад, вполне мог бы, открыв неделю спустя New York Times, увидеть, как меня громит на всю полосу Пат Бьюкенен, а на следующий вечер меня, вероятно, избили бы до полусмерти наемные громилы Колсона в закоулке позади здания Национального клуба прессы – не в прямой видимости, но не так уж далеко от Белого дома.

Но, как говорит Томми Раш, «Times не про сейчас, а про то, как было раньше».

Истинная правда. Тут сомнений нет никаких. Но после того как вчера вечером я посмотрел новости по всем трем телеканалам, а утром прочитал статьи о Никсоне в сегодняшней Washington Post, у меня возникло жутковатое ощущение, что и нынешние времена не совсем такие, как кажутся.

Как-то странно и расплывчато прозвучала главная вчерашняя теленовость о драматичном и потенциально зловещем решении Верховного суда США отложить традиционные июньские каникулы и проработать июль напролет, чтобы вынести решение, которое, по всей видимости, станет историческим. Подтолкнет к нему предпринятая то ли из дерзости, то ли с отчаяния попытка прокурора по особым делам Леона Яворски выжать из Верховного суда немедленное решение относительно того, имеет ли президент Никсон право проигнорировать требование выдать шестьдесят четыре магнитофонные записи и прочие документы Белого дома, предъявленное особым прокурором, чье назначение Сенатом США состоялось при крайне щекотливых обстоятельствах и чью независимость недвусмысленно гарантировал новый генеральный прокурор страны как условие своего вступления в должность.

Все три канала увидели в этом последнем повороте в Странной и Ужасной Саге о Ричарде Никсоне ошеломляющий и, вероятно, даже фатальный удар по его шансам удержаться в Белом доме. Сам факт, что Верховный суд готов отказаться от каникул и выслушать доводы Яворски, ясно свидетельствует, что, едва вопрос будет поставлен официально, по меньшей мере четверо судей (а в данном случае этого достаточно) готовы дать отвод аргументам Никсона со ссылкой на «привилегии исполнительной власти». По всей видимости, прокурор по особым делам одержал крупную победу и президента ждут большие неприятности. Только Дэвид Шумахер по ABC очень коротко намекнул, что в штате Яворски никакого празднования не намечается. Но не сказал почему…

И, черт меня побери, мне-то откуда знать?

Какое-то время я над этим размышлял, но на ум пришел лишь рык президента Эндрю Джексона, когда Верховный суд пошел ему наперекор в вопросе о передаче федеральной земли индейцам-семинолам. Джексон, ветеран войн с индейцами, воспринял это как личное оскорбление: «Судьи приняли решение, пусть-ка попробуют провести его в жизнь».

У Иосифа Сталина лет сто спустя были сходные взгляды на римско-католическую церковь. Есть анекдот о том, как после пяти суток запоя он впал в ярость, накрутив себя мыслью, что к рассвету воскресенья на Пасху каждого католика в Москве следует распять на телефонном столбе. Такое заявление нагнало страху на Кремль, потому что сотрудники Сталина, как и Колсона, знали, что он «способен почти на что угодно». Когда он чуть успокоился, один из советников предположил, что массовое распятие русских католиков – безо всякой на то причины – скорее всего, разъярит Ватикан и, без сомнения, вызовет гнев папы. «Имел я этого папу, – пробормотал в ответ Сталин. – Сколько у него дивизий?»

Определить первоисточник таких анекдотов затруднительно, но налицо постоянство концовок, благодаря которым они врезаются в память. Особенно когда задумываешься о жутковатой картине: человечек на грани психоза, с мозгами мелкого мошенника и огромной властью, когда красная кнопка всего в шестидесяти секундах от обкусанных до крови ногтей, делает все возможное, лишь бы спровоцировать адскую конфронтацию с высшими юридическими и законодательными институтами своей страны.

А ведь именно этого последние три месяца добивался Никсон, а если прав Стюарт Олсоп, то с 18 июля прошлого года. Это ведь в ту среду на совещании в Белом доме, по его словам, «было принято единогласное решение не предавать огласке записи разговоров».