Подаешься вперед, сидишь на самом краю седла, мертвой хваткой вцепился в руль, когда байк начинает подпрыгивать и вибрировать на ветру. Задние фары далеко впереди все приближаются, быстрее, и вдруг – вж-жж-жж – пролетаешь мимо, кренясь, входишь в поворот у зоопарка, где шоссе сворачивает к морю.

Дюны тут пониже, и в ветреные ночи на трассу наносит песок. Он собирается толстыми наносами, такими же смертоносными, как лужи масла. На мгновение утратишь контроль… падение… скольжение кувырком… А на следующий день, может, двухдюймовая заметка в газете: «Неопознанный мотоциклист погиб вчера ночью, не вписавшись в поворот на трассе 1».

Ага… Но на сей раз песка нет, и рычаг идет на четвертую, и теперь исчезли все звуки, кроме шума ветра. Чудить так чудить, тянешься через руль, чтобы поднять луч света от передней фары, стрелка спидометра кренится к сотне, обожженные ветром глаза силятся разглядеть разделительную, пытаясь чуток пособить рефлексам.

Но когда дроссель сбоит, остается только та грань, по которой ты едешь, и нет права на ошибку. Все надо сделать верно. Вот тогда звучит странная музыка: когда так искушаешь судьбу, что страх превращается в упоение и вибрирует у тебя в локтях. На ста почти ничего не видно: слезы отбрасывает назад так быстро, что они испаряются, не долетев до ушей. Единственные звуки – ветер и глухой рев, рвущийся из глушителей. Следишь за белой линией и стараешься лечь на нее, крениться вместе с ней… С воем – в правый поворот, потом -в левый и вниз с пологого холма к Тихому океану… сбрасываешь скорость, высматриваешь копов, но лишь до следующего темного отрезка, а там еще нескольких секунд на краю… На краю… Нет простого, прямого способа объяснить это, потому что те, кто знает, где этот край, уже за него перевалили. Остальные – живые – те, кто контроль над собой развили настолько, насколько было им по зубам, но потом отшатнулись, сбавили обороты или что там еще делают, когда настает время выбирать между Сейчас и Потом.

Но Край еще где-то там. А может, внутри нас. Связь между байками и ЛСД не случайное порождение газетной шумихи. И то и другое – средство для достижения цели, места, где расставлены все точки над «i»

Ангелы ада: Странная и ужасная сага, Random House, 1966

Приход начался, когда мы были на краю пустыни, неподалеку от Барстоу. Помню, я промямлил что-то вроде: «Кажется, меня слегка колбасит. Может, ты поведешь?»

И неожиданно со всех сторон раздались жуткие вопли, небо заполонили твари, похожие на огромных летучих мышей, потом ринулись вниз и, визгливо пища, спикировали на машину с открытым верхом, несущуюся на ста милях в час к Лас-Вегасу.

И чей-то голос возопил:

– Господи Иисусе! Да откуда взялись эти чертовы зверюги? Затем все снова стихло. Мой адвокат снял рубашку и лил

пиво себе на грудь – для лучшего загара.

– Какого хрена ты так орешь? – пробормотал он, уставившись на солнце с закрытыми глазами, спрятанными за круглыми испанскими темными очками.

– Не бери в голову, – отозвался я. – Твоя очередь вести. И, вдавив тормоза, направил «Большую красную акулу»

к обочине трассы. «Нет смысла упоминать про летучих мышей, – подумал я. – Бедолага сам их скоро увидит».

Был уже почти полдень, а нам все еще оставалось более сотни миль. Суровых миль. Я знал, что совсем скоро мы будем совершенно кривые. И назад не повернуть, и отдыхать времени нет. Придется сдюжить как сумеем. Регистрация прессы на легендарную «Минт 400» идет полным ходом, и нам нужно успеть к четырем, чтобы потребовать заказанный звуконепроницаемый люкс. Забронировал его модный спортивный нью-йоркский журнал, на его же деньги мы взяли напрокат с парковки на бульваре Сансет этот большой красный «шеви». В конце-то концов, я профессиональный журналист, а потому, живой или мертвый, обязан представить репортаж с места событий. Спортивные редакторы выдали мне наличными триста долларов, большая часть которых была сразу же потрачена на «опаснейшие» вещества. Багажник нашей машины напоминал передвижную полицейскую нарколабораторию. В нашем распоряжении были две сумки травы, семьдесят пять шариков мескалина, пять «промокашек» лютой кислоты, солонка с кокаином и целая галактика разноцветных стимуляторов, транков, визгунов, хохотунда, а также кварта текилы, кварта рома, ящик «Будвайзера», пинта сырого эфира и две дюжины ампул амила.

Все это мы собрали предыдущей ночью, лихорадочно гоняя по всему округу Лос-Анджелес: от Топанги до Уоттса мы хватали все, что попадалось под руку. Такой запас для поездки и отрыва не нужен, но едва подкопишь сколько-нибудь серьезную коллекцию химикатов, сразу появляется желание все расширять ее и расширять.

Реально беспокоил меня только эфир. На свете нет ничего беспомощнее, безответственнее и порочнее, чем человек в пропасти эфирного запоя. А я знал, что до этой гнилой дряни мы дорвемся очень и очень скоро. Вероятно, на ближайшей же бензоколонке. Мы уже воздали должное всему остальному, а сейчас… Да, настало время изрядно хлебнуть эфира и следующие сто миль проделать в отвратительном слюнотечении спастического ступора. Единственный способ не потеряться под эфиром – принять на грудь как можно больше амила, не все сразу, а по частям, ровно столько, чтобы сохранять ясную голову на скорости девяносто миль в час через Барстоу.

– Вот так и надо путешествовать, чел! – заметил мой адвокат. Он перегнулся врубить на полную громкость радио и стал подпевать в такт ритм-секции, плаксиво вымучивая слова: -Одна затяжка унесет тебя, дорогой Иисус… Одна затяжка унесет тебя…

Одна затяжка? Дурья твоя башка! Подожди пока не увидишь долбаных летучих мышей. Я едва слышал радио, с шумом привалившись к дверце в обнимку с магнитофоном, игравшим все время «Сочувствие дьяволу». У нас была только одна эта кассета, и мы непрестанно ее гоняли, раз за разом – сумасшедший контрапункт радио. А еще – чтобы не потерять ритм на дороге. Постоянная скорость не дает попусту расходовать бензин, и в тот момент это почему-то казалось важным. Разумеется. В такой поездке надо быть повнимательнее с расходом бензина. Избегай резких ускорений и рывков, от которых кровь стягивается к затылку.

Автостопщика мой адвокат заметил задолго до меня.

– Давай подбросим парнишку, – предложил он, и не успел я возразить, как он остановился, а «оки» уже бежал со всех ног к машине, улыбаясь во весь рот и крича:

– Черт возьми! Я никогда не ездил в тачке с откидным верхом!

– Что, правда? – переспросил я. – Ладно, наверное, ты уже для этого созрел, а?

Мальчишка нетерпеливо кивнул, и мы рванули в облаке пыли.

– Мы твои друзья, – сказал мой адвокат. – Мы не похожи на остальных.

«О боже, – подумал я, – он совсем с катушек съехал».

– Кончай трендеть, – резко оборвал я адвоката. – Не то поставлю тебе пиявки.

Он ухмыльнулся, похоже, въехав. К счастью, шум в тачке был настолько ужасен (рев ветра и радио плюс магнитофон), что парень, развалившийся на заднем сиденье, ни слова не слышал из того, что мы говорили. Или все-таки что-то разбирал?

«Сколько мы еще продержимся?» – думал я. Сколько еще, пока кто-нибудь из нас не начнет бредить и не спустит на мальчика всех собак? Что он тогда подумает? Вот эта безлюдная пустыня была последним известным домом семьи Мэнсона. Возникнут ли у него мрачные ассоциации, когда мой адвокат заорет про летучих мышей и громадных мант, обрушивающихся сверху на машину? Если так… ну просто отрежем парню голову и где-нибудь его закопаем. Само собой отпускать его нельзя. Он тут же настучит на нас каким-нибудь нацикам, местным силам правопорядка в этой глуши, и они бросятся за нами как адские псы.

Бог мой! Я это вслух сказал? Или только подумал? Я что-то говорил? Они меня слышали?

Я опасливо глянул на своего адвоката, но он, казалось, не обращал на меня ни малейшего внимания: смотрел на дорогу, вел нашу «Большую красную акулу» на скорости в сто десять или около того. С заднего сиденья ни звука.