Стычку мэр проиграл с ходу. Одним из первых очевидных избирателей, пришедших голосовать за Эдвардса, был светловолосый парнишка лет семнадцати с виду. Баггси затараторил какой-то вздор, а Бентон надвинулся с микрофоном. Но не успел Том вмешаться, парнишка рявкнул на мэра:
– Отвали, Баггси! Вот и подумай, сколько мне лет. Я закон знаю! Я не обязан перед тобой отчитываться! Ты покойник, Баггси! Убирайся с моей дроги. Я готов проголосовать!
Следующей неприятностью для мэра стала встреча с увесистой щербозубой девахой, одетой в мешковатую серую футболку без бюстгальтера. Кто-то привел ее на выборы, но возле здания отеля она заплакала, даже затряслась от страха и отказалась зайти внутрь. Нам нельзя было приближаться к двери больше чем на сто футов, но зато удалось связаться с Бентоном, и он проводил девушку внутрь. Невзирая на протесты Баггси, она проголосовала, а когда вышла, то ухмылялась, словно собственными руками принесла Эдвардсу победу.
После этого мы перестали дергаться. Никакие громилы с дубинками не объявились, копов нигде было не видать, и Бентон твердо взял под контроль свою территорию вокруг урны. В прочих местах, в избирательных участках № 2 и № 3 фри-ков пришло меньше, но дела шли гладко. На участке № 2 наш официальный наблюдатель (наркоман с бородой в два фута) даже вызвал панику, попытавшись не пустить к урне честных избирателей. Городской прокурор позвонил Эдвардсу и пожаловался, что какой-то мерзкий психопат в участке № 2 не позволял семидесятипятилетней старушке опустить бюллетень, пока она не представила свидетельство о рождении. Нам пришлось заменить бородача: его рвение вдохновляло, но мы боялись, что оно вызовет ответную реакцию.
Это с самого начала было проблемой. Мы постарались мобилизовать огромное число андеграундных типов, не напугав бюргеров настолько, чтобы они бросились в контрнаступление. Наши попытки провалились, главным образом потому, что лучшие наши люди также были волосатиками и очень бросались в глаза. Наш гамбит, кампанию за полночную регистрацию, сорвали сами волосатики: Майк Солхейм и Пьер Ландри, которые обрабатывали улицы и бары ради голосов как отпетые нарики, но сталкивались с полнейшей апатией.
* * *
Аспен полон чудиков, наркошей, волосатиков, панков и странных ночных типов всех мастей, но большинство их предпочли бы тюрьму или битье по пяткам, чем снести муку регистрироваться как избиратель. В отличие от большей части бюргеров и бизнесменов хипарям надо преодолеть себя, чтобы пробудить собственный, давно уснувший гражданский долг. Ничего особенного тут нет, никакого риска и всего десять минут болтовни, но для среднего хиппи зарегистрироваться на выборах – дело очень серьезное. Скрытый психологический смысл такого шага очевиден, ведь он означает «возвращение в систему». В Аспене мы убедились, что нет смысла склонять к нему ребят без очень веской на то причины. А такой причиной способен стать крайне необычный кандидат или агитация сродни шаровой молнии.
Главной проблемой, с которой мы столкнулись прошлой осенью, стала пропасть, разделяющая сообщество нариков и политику активистов. После кошмарных провалов, прокатившихся по Америке между 65-м и 70-м годами, старая, рожденная в Беркли идея побить систему ее же оружием, уступила место отупелому убеждению, что гораздо лучше сбежать или просто спрятаться, чем сопротивляться сволочам.
Наша десятидневная регистрационная кампания была сосредоточена почти исключительно на культуре наркошей-хипарей: они знать ничего не хотели про активизм, и адских трудов стоило уговорить их хотя бы зарегистрироваться. Многие жили в Аспене уже пять-шесть лет, их совершенно не волновало, привлекут ли их за мошенничество на выборах, просто им не хотелось, чтобы к ним привязывались. Большинство нас живет в Аспене, потому что нам нравится сама мысль, что можно выйти из дома и улыбнуться тому, что видишь. У меня на веранде растет в голубом унитазе пальма, и временами я люблю выйти голым и пострелять из «магнума» сорок четвертого калибра по гонгам, которые повесил на склоне холма. Мне нравится, накачавшись мескалином, вывернуть усилитель на сто десять децибел, когда играет «White rabbit», а над снежными пиками Скалистых гор восходит солнце.
Но суть не в этом. В мире полно мест, где можно улететь в упоении от наркотиков, громкой музыки или оружия, но долго так не продлится. Два года я жил в квартале от Хейт-стрит, но к концу 66-го сам район превратился в магнит для копов и тухлого цирка с наркошами и пушерами психоделики, и места для жизни уже не осталось.
Случившееся с Хейт вторило тому, что происходило в Норт-бич и в Виллидж, и вновь доказывало тщетность попытки захватить территорию, которую не можешь контролировать. Схема никогда не меняется: район с низкой квартплатой внезапно расцветает новизной, весельем и человечностью, потом делается модным, что привлекает прессу и копов – приблизительно одновременно. Проблемы с полицией привлекают еще большее внимание, а это притягивает тех, кто наживается на моде, и пушеров, а это означает деньги, последние привлекают джанки и грабящих их воров. О выходках первых и преступлениях вторых пишут СМИ, и – по какой-то извращенной причине – начинается приток скучающих яппи, которых манит угроза жизни в «белом гетто», а их вкусы взвинчивают квартплату и цены на товары настолько, что первоначальным обитателям жить тут уже не по карману, а потому им – опять -приходится перебираться еще куда-то.
Среди прочих последствий Хейт-Эшбери наибольшие надежды возлагались на исход в коммуны в глубинке. Большинство таких коммун продержалось недолго – по причинам, которые задним числом понятны всем (вспомните сцену в «Беспечном ездоке», где бедолаги пытаются вырастить урожай на сухом песке). Но несколько коммун, как например Хог-Фарм в Нью-Мексико, преуспели и у целого поколения хиппи поддерживали веру в то, что будущее лежит за пределами городов.
В Аспене сотни беженцев с Хейт-Эшбери обосновались после злополучного «лета любви» 67-го. Это лето и здесь было невероятной и буйной оргией анаши, но с наступлением зимы волна спала и разбежалась ручейками бытовых проблем вроде поисков работы и жилья, а еще снежных заносов на пути к домикам, куда еще несколько месяцев назад легко было добраться. Многие из беженцев с Западного побережья двинули дальше, но несколько сотен остались: нанялись плотниками, официантами, барменами, посудомойками и год спустя влились в постоянное население. К середине 69-го они занимали большую часть так называемого «низкого жилья» Аспена – сначала крошечные квартирки поближе к центру, потом небольшие дома за окраиной и, наконец, парки трейлеров.
Но большинство фриков считали, что выборы не стоят той хрени, какая за ними потянется, а противозаконные угрозы мэра лишь укрепили их уверенность, что политика это то, чего следует избегать. Одно дело, когда тебя берут за траву, потому что «преступление» стоит риска, но какой смысл рисковать угодить под суд за «политическую формальность», пусть даже делаешь все по закону?
(Это понятие «реальности» – критерий признака культуры наркотиков, которая ценит Немедленную Награду: приятный четырехчасовый улет превыше всего, включающего сдвиг во времени между Усилием и Концом. По этой шкале ценностей политика слишком «сложна» и слишком «абстрактна», чтобы оправдать какой бы то ни было риск или начальное действие. Это обратная сторона синдрома «хорошего немца».)
Нам даже в голову не пришло просить молодых хиппи «прийти сухими». Пусть приходят укуренные или даже голые, нам-то что? Мы просили лишь, чтобы они зарегистрировались, а после пришли голосовать. Годом раньше эти люди не видели разницы между Никсоном и Хамфри. Они были против войны во Вьетнаме, но крестовый поход Маккарти их так и не достиг. У травяных корней Культуры Хиппи – мысль «просохнуть ради генов» считалась дурной шуткой. И Дик Грегори, и Джордж Уоллес собрали в Аспене неестественно большое число голосов. Джон Кеннеди, если бы его не убили, наверное, тут победил бы, но лишь с небольшим перевесом. Аспен, по сути, республиканский город: число зарегистрировавшихся республиканцев превосходит демократов более чем два к одному, но сумма регистрации от обеих крупных партий практически равняется зарегистрированным независимым, и большинство из них гордятся своей непредсказуемостью. Это разношерстная сборная солянка из левых/чудиков и берчеров: дешевых невежд, торговцев анашой, инструкторов горнолыжного спорта, нацистов и улетевших «психоделических фермеров», политические взгляды которых сводятся к самосохранению.
