Помню, когда я ребенком жил на ферме в трех милях от Плейнс, у нас не было ни водопровода, ни электричества. Мы жили у железной дороги – «Сиборд Костлайн рейлроуд». Как у всех фермерских мальчишек, у меня была рогатка. Железнодорожную насыпь укрепили, насыпав круглых белых голышей, которые я использовал как снаряды. Я часто ходил к железной дороге выискивать самые круглые камни нужного размера. У меня всегда было в кармане несколько штук и еще сколько-то запрятано по всей ферме, чтобы были под рукой, когда запас в карманах закончится.

Однажды я вернулся с карманами и горстями камешков, и мама вышла на веранду – история не слишком интересная, но хороша как пример – с тарелкой печенья, которое она только что мне испекла. Окликнув меня (уверен, с любовью в сердце), она сказала: «Джимми, я испекла тебе печенье». Отчетливо помню, как подошел к ней и стоял секунд пятнадцать-двадцать, искренне сомневаясь, стоит ли бросить камни, не имевшие ценности никакой, и взять печенье, которое приготовила мне мама, что для нас с ней было очень ценно.

Довольно часто у нас возникают те же дилеммы в повседневной жизни. Мы не всегда понимаем, что перемена временами может быть очень полезной, хотя мы ее боимся. Все, кто живет на Юге, в том числе и я, на последние пятнадцать-двадцать лет оглядываются с той или иной долей смущения. Немыслимо даже подумать о том, чтобы вернуться к системе избирательных округов, которая намеренно обманывала поколения некоторых белых избирателей. Чтобы вернуться вспять или отказаться от принципа «один человек – один голос», нам придется задуматься об ужасающем нарушении основных принципов справедливости и равенства, честности и равноправия.

Первая моя речь в сенате Джорджии, когда я представлял самый консервативный район этого штата, касалась упразднения тридцати вопросов, которые мы с такой гордостью разработали, лишь бы не допустить к голосованию черных граждан, и к которым с ухмылочкой и гордостью прибегали десятилетиями и поколениями со времен Гражданской войны, – вопросов, на которые никто в этом зале не может ответить, но которые задают каждому чернокожему гражданину, пришедшему в суд округа Самтер или в суд круга Уэбстер и сказавшему: «Я хочу проголосовать». Я опасался того, как пресса может преподнести мои слова дома, но все равно говорил, преисполненный решимости упразднить искусственный барьер, мешающий осуществлению прав американского гражданина. Помню, как для примера сказал, что черный коммивояжер, торгующий карандашами на ступенях здания суда округа Самтер, много лучше способен судить о том, кому быть шерифом, чем два высокообразованных профессора юго-западного колледжа Джорджии.

Доктор Мартин Лютер Кинг-младший, которого многие в этом зале, возможно, презирают за то, что он пошатнул благоприятную нам социальную структуру и потребовал, чтобы к черным гражданам относились так же, как белым, не снискал похвал Ассоциации юристов Джорджии или Ассоциации юристов Алабамы. Напротив, к его заявлению отнеслись с ужасом. Но едва перемены, очень простые, но трудные перемены наступают, никто в здравом уме не пожелает вернуться к ситуации, существовавшей до того поворотного пункта в истории нашего общества.

Мне не хочется повторяться, я – часть системы. Но я хочу подчеркнуть, что нам еще предстоит большой путь. В каждую эпоху и в каждом году мы склонны думать, что сделали уже столько, что больше существующую систему не улучшить. Уверен, что когда братья Райт полетели на «Китти Хоук», они считали ее самым совершенным средством передвижения. Когда взорвалась первая атомная бомба, ее сочли высшим достижением ядерной физики и так далее.

Ну так вот, конечной стадии мы не достигли. Но кто станет копаться в душе организации, вроде вашей или юридического колледжа, задаваясь вопросом: «Что еще мы можем сделать, чтобы восстановить равноправие и справедливость или поддержать и укрепить их в нашем обществе?»

Знаете, я не боюсь перемен. Мне нечего терять. Но я фермер и потому не обладаю должной квалификацией оценивать характеры девяти тысяч ста заключенных тюрем Джорджии, половине которых вообще там не место. Их следовало бы освободить условно-досрочно, или держать под надзором, или пересмотреть их дела с точки зрения того, как предыдущие постановления сказались на их жизни.

Два года я жил в особняке губернатора, наслаждаясь кулинарными шедеврами отличной поварихи, которая когда-то отбыла срок заключения. Однажды она преодолела робость и обратилась ко мне с просьбой:

– Губернатор, мне бы хотелось одолжить у вас двести пятьдесят долларов.

– Не уверен, что юрист стоит столько. А она ответила:

– Я хочу не нанять юриста, а заплатить судье.

Такое заявление из ее уст показалось мне нелепым, я счел, что ею движет неосведомленность. Но оказалось, нет. Верховный судья штата (кстати, он все еще на своем посту) приговорил ее к семи годами заключения или семистам пятидесяти долларам. В начале своей тюремной карьеры она собрала пятьсот. Я не одолжил ей деньги, но попросил заняться ее делом Билла Харпера, моего юридического консультанта. Он выяснил, что дело она изложила верно. Ее недавно освободили – по принятому несколько лет назад судебному постановлению.

В прошлый уик-энд я был на побережье. Ко мне обратилась одна женщина, попросившая к ней приехать. Я заехал, и она показала мне документы, согласно которым ее неграмотная мать, у которой сын сидел в тюрьме, ходила к окружному инспектору своего штата и взяла взаймы двести двадцать пять долларов, чтобы вызволить из тюрьмы сына. У нее есть письмо мирового судьи, доказывающее, что она поставила закорючку на чистом листе бумаги. Мать с дочерью выплатили всю сумму, и у них есть расписка, это заверяющая. Но получить назад подписанный документ они не смогли. Дочь обратилась в суд. Адвокат, изначально посоветовавший ей подписать документ, выступил затем как поверенный окружного земельного уполномоченного. В качестве залога она указала пятьдесят акров земли вблизи главного города округа. Во время судебных разбирательств она обнаружила, что вместо залогового документа подписала поручительство. Она уже подавала апелляцию в Верховный суд и проиграла.

Я понимаю, что формально закон оправдывает подобную ситуацию. У женщины был не слишком хороший адвокат. Но моя душа требует: что-то необходимо проанализировать – и не только в структуре управления, судейских квалификационных коллегий и комитетов по назначению судей и отказе от показаний, даваемых без присяги. Все это очень важно, но самой сути не касается, а она – в том, что сейчас мы назначаем наказание, соответствующее преступнику, а не преступлению.

Да, в тюрьму Джорджии можно сесть, и не знаю, возможно, преступления совершают только бедные, но мне доподлинно известно, что срок отсиживают только они. Когда Эллис Магдугал только приехал в Рейдсвилл, то нашел, что люди по десять лет сидят там в одиночных камерах. Сейчас в пенитенциарной системе Джорджии у нас пятьсот лиц, осужденных за мелкие преступления.

Я не слишком разбираюсь в теории права, но мне хотелось бы остановиться еще на кое-чем – просто для размышления. Думаю, с тех пор, как я вступил в должность, комиссия по досрочному освобождению сделала большой шаг вперед и мы реорганизовали управление тюрьмами. Теперь у нас там весьма просвещенные люди. И временами они действительно посещают тюрьмы, чтобы поговорить с заключенными и решить, достойны ли они освобождения по отбытии трети положенного срока. Думаю, большинство судей и заседателей, вынося приговор, исходят из того, что после трети срока осужденные будут иметь право на пересмотр дела. Только подумайте о том, что ваш собственный сын, отец или дочь, отсидев в тюрьме семь лет из пожизненного срока, получат возможность пересмотра. Разве их дела не следует передать в комитет по условно-досрочному освобождению, члены которого посмотрели бы им в глаза, задали им нужные вопросы и если не выпустили их, то привели бы вескую причину, почему это не может быть сделано, и предложили способ, как бы они могли исправить свои изъяны? А вот я думаю, что следует.