Эдвард прибыл в Париж на семь лет раньше меня и уже являлся счастливым обладателем французского гражданства. За эти семь лет он успел повидать многое, но не любил обо всем рассказывать. В свои теперешние тридцать два года иногда в шутку сетовал, что скоро — возраст Христа, а нечего предъявить вечности.
Эдвард был журналистом, специализировался на внутренней политике стран СНГ. Сейчас писал для французской левой и нашей либеральной прессы. Удивительным образом, его творчество шло на «ура» и там, и там. Также вел популярнейший дневник в Сети.
В свое время, когда была пора оканчивать университет и строить дальше свою жизнь, он, как и я, поступил в вуз в Париже и подал заявление на стипендию. Ему отказали: видимо, в мотивационном письме переборщил с эмоциями.
— Ах так, — решил Эдвард, — а я все равно поеду!
И он поехал — с одним только письмом о зачислении, десятикилограммовым чемоданом вещей и деньгами на три месяца вперед в кармане. Казалось, афера была обречена на поражение. Но поскольку Эдвард был сплавом уникального везения и фантастической верности своей профессии, она удалась.
Прежде всего, уже в самолете он познакомился с одним парижским профессором. Пожилой господин остался впечатлен силой духа русского юноши с горящими глазами, боготворящим «манифест 343 шлюх», и решил поучаствовать в его судьбе: пригласил на первое время пожить к себе, познакомил со своей семьей, некоторыми коллегами-профессорами. В университете удача продолжала сопутствовать ему. Среди французов, в большинстве своем крайних индивидуалистов, он нашел себе интересные и полезные знакомства, но в то же время — совершенно искреннюю дружбу. Эдвардова энергия была неистощима тогда — носился по своей жизни, как сумасшедший: он везде успевал, всюду бывал, писал в какие только можно издания, снова бегал, и снова успевал.
Секретом его успеха был потрясающий нюх на монументальные события. Задолго до того, как начинались мятежи, когда только обозначалось брожение, когда власть еще была уверена, что держит ситуацию под контролем, — он уже был там. Он был там во время революций в Украине и Грузии, участвовал в сходках радикальных вольнодумцев в России, Беларуси, Азербайджане, Казахстане. Был в станах фашистов, антифашистов, на съездах либералов и в длинных коридорах консерваторов.
Как только раздавались первые выстрелы — он словно по счастливой случайности оказывался там, где волною поднимался мятежный дух. Обратно он привозил часто битую физиономию, редко — разочарование и всегда — несравненный материал. После таких поездок он ходил несколько недель, как будто просветленный, и не было конца рассказам о том, как это здорово — борьба за правое дело, как замечательно — быть там, где вершится история. Это была его страсть и — его хлеб.
Для меня Эдвард был непостижим. В его голове происходила какая-то тайна: волчий нюх на малейшие колебания настроений в обществе сочетались с искренней, безысходной верой в человеческую свободу. Я словно чувствовал, как в нем движутся частицы неизвестных науке сплавов, входят в контакт между собой, окисляются и рождают своим движением безмерную силу души этого человека.
При всем этом Эдвард вовсе не был оголтелым либералом, его не интересовал итог борьбы. Он был антропологом, или, вернее, просто искателем приключений. Его вдохновляли совсем не идеи, которые бродили в умах тех, кто проливал кровь, его звали к себе сам конфликт и людская воля к свободе. Бунты, войны, столкновения привлекали его так же, как химика привлекают химические соединения. Его желанием было найти подтверждение, что его душа создана из таких же химических реакций, и быть способным описать эти реакции другим. Для него работой являлось — рассказать людям о том, что для них скрыто.
Он сам был под стать своему героическому наполнению: вообразите себе невысокого, плотного мужчину. У него североевропейский тип лица, очень широкий открытый лоб под редеющей щеточкой светлых волос и серые проницательные глаза. Добавьте к этому прекрасную физическую форму, широкие, мощные плечи и длинные мускулистые руки, на которых четко обозначились желоба голубоватых вен, — и, возможно, вы получите отдаленное представление. Когда он отращивал бороду и бакенбарды, то походил на полярного исследователя или таежного охотника, когда сбривал — на олимпийского чемпиона по лыжам.
Его вера в человечество поражала: он почему-то был уверен, что если с ним что-то случится, то найдутся десятки единомышленников, которые помогут ему.
Я человек едкий и открыто иронизировал над этими убеждениями. Эдвард не обижался, так как чувствовал, что я уважаю их. Если бы ему хоть в одной моей фразе, хоть на минуту показалось, что я всерьез не верю в его дело, он не раздумывая прекратил бы наше общение.
— Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах, — уверял он вдохновленным голосом, — и пока остается на свете хоть один человек в нужде, народ в угнетении, ни ты, ни я не можем жить спокойно, верно ведь?
Каждый раз Эдвард возносился к таким эмпиреям, что тошно было слушать: я считал его наивным. В самом начале нашего знакомства мне даже показалось, что он всего лишь дуновение, пшик, что только из-за везения он был до сих пор на вершине положения, а случись бы ему поступиться собственным комфортом, условиями жизни, деньгами — тут-то бы он и исчез.
Однако время шло, и я с удивлением обнаружил, что был не прав. Первый случай был вот какой.
Эдварда арестовали в Минске. Как-то вечером Ольга пришла ко мне с заплаканными глазами и рассказала, что его только что накрыли чуть ли не с нацистами, что ей сообщили, будто на него навесили обвинение в государственном перевороте и вооруженном сопротивлении при задержании и вот-вот расстреляют.
На следующий день история была в новостях: французский журналист задержан в Минске. При задержании обнаружили целый склад политической литературы и несколько единиц оружия, так что для местных властей дело было совершенно прозрачным: подготовка вооруженного восстания.
Первой, защищая своего сотрудника, затрубила «в атаку» газета Эдварда. Через два дня после событий она разразилась крупной статьей на эту тему, в которой Эдвард был весь в белом, а кровавый режим, разумеется, строил козни против свободолюбивого белорусского народа. В частности, обнаружилось, что Эдвард, видимо от греха подальше, въехал в Беларусь по французскому паспорту с годовой русской и транзитной белорусской визой. Он не стал особенно запутывать следы, а просто прилетел в Смоленск, а оттуда — поездом в Минск. Билет оттуда в Вильнюс был через два дня. В Минске немедленно по прибытии он пошел по заданию на какое-то сборище сомнительной законности, но, по мнению газеты, — уж конечно, совершенно «законное» и «демократическое». Там их всех и накрыли — внезапно ворвались люди в масках и положили лицом в землю. Разумеется, для профилактики избили. Чуть позже, видимо наткнувшись на зарубежный паспорт, обвинений Эдварду не предъявили, но и не выпускали. Никаких официальных заявлений сделано не было, консула не известили.
В статье говорилось об исключительно журналистской миссии Эдварда, но я прекрасно понимал, что не только журналистский долг привел Эдварда на белорусскую почву. Пожар разгорался. В течение следующих нескольких дней другие газеты из солидарности вышли с заголовками вроде «Скандал!» и фотографией Эдварда на первой полосе. Бушевал Интернет. Наконец, обвинения были предъявлены: подготовка вооруженного переворота. МИД Франции потребовал выдать своего гражданина, Минск ответил отказом. Немедленно последовал новый громоподобный залп возмущенных статей. Дело представлялось так, как будто Эдвард вовсе не знал ничего, а просто «гулял неподалеку и зашел». Дело приняло панъевропейский оборот: к возмущению коллег присоединились некоторые газеты Дании, Германии и Англии. Начались выступления по телевидению, отчаянные дебаты: кто прав, а кто виноват. Связались с Ольгой, со мной, с другими людьми, с которыми Эдвард был дружен. Мы дали интервью. В частности, Ольга заявила, что это лучший мужчина в ее жизни, и пустила слезу. Наверное, не лгала.
