– Но ты им не стал, – дерзко прервал вельможу командир. – И поэтому не можешь мне приказывать…

– Ах ты, собака! – Гневный возглас князя завершился сочным ударом плетью. – Вот тебе, скотина!

– Ав-ва! – по-звериному взвыл ударенный командир.

Зловеще лязгнули выхватываемые из ножен клинки, пленников бросили наземь – руки стали нужны, гвардейцы мгновенно выстроили боевой полукруг.

– Ты умрешь, трусливая скотина, – прошипел князь и рявкнул: – Ата![42]

Лязг сабель, выхваченных воинами князя, как минимум, втрое превосходил по силе звучания изготовку к бою гвардейцев хана. Несколько мгновений, растянувшихся в вечность, слышно было натужное дыхание множества глоток, затем люди князя дружно бросились на гвардейцев.

И закипела кровавая карусель сечи, особенно страшная в неразберихе рассветного полумрака.

– Уралан!!! – дико ревел командир стражи, перекрывая лязг стали и азартные вскрики воинов. – Уралан!!! Гвардия – ко мне!!! Ко мне!!! Именем Повелителя!!!

– Прощай, братка, – простонал Никита. – Засекут, как баранов!

– Не боись, Никита! – Бокта, оттолкнувшись свободными от пут ногами, рывком извернулся так, чтобы оказаться поверх побратима. – Не засекут! Они меня беречь будут! Я им нонче всем нужен!

– Уралан!!! Уралан!!! – послышался со стороны ханской Ставки многоголосый боевой клич, подкрепленный мерным рокотом сотен кованых конских копыт.

– Сейчас дядька отступит! – жарко крикнул в ухо побратима Бокта. – Мудрый воин не станет сражаться с десятикратно превосходящим противником! Шевели ногами – откатимся подале, не то стопчут…

Так и получилось: вечно живущий на чужбине в аманатах, Бокта тем не менее прекрасно знал характер и повадки своих родичей.

Воины Дондук-Даши, не дотерзав удивительно стойко обороняющуюся дюжину конвоиров, дружно развернулись и галопом припустили через свой лагерь, топча метущихся челядинцев и обрезая на ходу поводья стоящих у коновязей заводных лошадей. К моменту, когда подоспели гвардейцы, отряд князя растворился в полумраке просыпающейся Степи.

Роскошный шатер, белые юрты вельмож, кибитки и прочий скарб достался ханской гвардии. Челядинцы князя, брошенные на произвол судьбы своим господином, в этот же день были казнены по обвинению в государственной измене.

Из дюжины, пришедшей произвести арест, в живых остались лишь пятеро, из которых трое вскоре умерли от тяжелых ран. То было удивительно, но вполне объяснимо: помогло, что воины князя не имели возможности впотьмах использовать стрелы и только рубились саблями.

Вновь назначенный командир ханской стражи, дравшийся храбрее других и не искавший спасения от вражьих клинков за спинами своих солдат, тем не менее остался невредим. Он с честью выполнил возложенную на него задачу, и даже более чем требовалось: не просто арестовал нужных людей, но и спровоцировал столкновение с основным претендентом на престол.

Теперь князь был виноват в том, что первым напал на ханскую гвардию, что приравнивалось к тяжкому государственному преступлению, а царица была избавлена от крайне неприятной необходимости объясняться с влиятельным родичем своего покойного мужа по поводу неправомерного ареста гостей, пребывавших под его высоким покровительством…

…В слободской арестной избе (читай – на гауптвахте) как Бокте, так и Никите доводилось сиживать не раз: то за озорство молодецкое, несовместимое со строгостью службы государевой, то за нерадение в воинском учении, выражавшееся в нежелании муштровать ненужные мелкие приемы, которые у них обоих получались с первого разу.

– Те аресты за отдых были, – оценил Никита на второй день сидения в яме. – Чисто, сухо, по нужде водили, кормили раз в день…

Яма была глубокой – аршинов в пять, и узкой: сидели плечом к плечу, играли мышцами, чтоб согреться, когда затекали ноги, толклись по кругу.

От сырости и ночного холода у обоих воспалились раны, полученные при пленении, а у более сильно битого Никиты был жар. Хорошо, гвардейцы скинули две драные овчины – кутались как могли. Видно, был приказ хранить жизнь пленникам – а то б не дали овчины, больно злы были гвардейцы на охальных гостей, которые сами убили двоих из них и стали причиной гибели многих. Пищи не давали, раз в день спускали кувшин с солоноватой водой, что пахла нечисто: неизвестно, что гвардейцы с этим кувшином делали.

Пленников крепко выручала воинская выучка да пластунская закалка: обычные люди, накануне так крепко битые, наверняка бы померли в той стылой ямище.

– Ништо, не помрем, – сквозь зубы бормотал Бокта. – Скоро достанут…

Никита, пересиливая лихорадочный озноб, мелко кивал: правильно, братка, не были б нужны, давно б убили…

Опять оказался прав Бокта. Достали их на третьи сутки. Отодвинули лежавшие поверх ямы сбитые накрест клиньями бревна, спустили веревку, вытянули, завязали руки сзади, потащили к ханскому шатру.

В сам шатер не впустили: царица вышла на улицу, кутаясь в нежно выделанную мерлушковую накидку, присела на подставленный командиром стражи колченогий стульчик с позолотой.

– Ты невинен, Бокта, – по-русски заговорила Джан, с напускной ласковостью глядя на коленопреклоненных пленников. – Когда вас со слободы брали, нашего воина убил твой побратим. Когда вдругорядь вас брали, опять он убил воина…

– Почто ж его держишь, ваше величество? – выстукивая зубами дробь, поспешно спросил Никита. – Убейте меня, его отпустите. Я во всем виноват, мне и ответ держать!

– Верно глаголет твой побратим, – улыбчиво согласилась царица. – Мы тебя отпускаем, Бокта. А побратима твоего… на кол посадим. Взять с него все равно нечего – гол как сокол.

– Смерть гвардейцев беру на себя, – твердо сказал Бокта. – Брат то творил, бороня меня, а не по злому умыслу. Значит, все едино, что я бы сам творил.

– Значит, умрете оба. – Царица делано зевнула, прикрыв рот ладошкой. – Либо… либо четыре десятка ахалтекинцев. По два десятка за каждого.

– Побойся бога, светлоокая! – удивленно воскликнул Бокта. – Почему такая цена?

– Разве ты не обещал Повелителю ногайский табун за одного гвардейца? – лукаво прищурилась Джан.

– Да тот табун не стоит и десятка ахалтекинцев! Мне теперь что – с ногаями войну открывать?

– Да то твоя беда, – легко плеснула ручкой царица. – Мне все едино. Мы цену назначили, а ты, багатур, плати как хочешь. Хочешь – золотом отдай.

– Мне столько золота за десять десятков жизней не заработать, – насупился Бокта. – И где ж я его возьму?

– А то не знаешь где? – лукаво улыбнулась царица и предложила, не таясь стражи, часть которой вполне свободно владела русской речью (гвардейцы-то набирались из знати, многие были учены): – Отдай мне казну Повелителя, и вся недолга. Десятая часть – твоя. Будешь свободен и богат, как никто другой. И заместо тебя аманатом направим княжича какого.

– Вона как! – тихо пробормотал Никита. – То-то я думаю – чего это они…

«Как ты проста, красавица!» – ухмыльнулся про себя Бокта, а вслух сказал иное:

– Какую казну, светлоокая? Ты ведаешь ли, что говоришь?

– Я знаю, о чем вы речь вели, когда остались одни. – Царица старалась смотреть твердо, но не совладала с собой, метнулась-таки взором, ручкой полезла к шейке. – Повелитель указал тебе место, где схоронил казну. Только вот почему именно тебе – ума не приложу…

– Это самое большое заблуждение, каковое мне когда-либо доводилось слышать, – по-книжному вдруг изрек Бокта и, впрыснув в тон речи своей огромную долю искренности, воскликнул: – Чем хочешь поклянусь, мать Степи, – все неправда, что рекут твои соглядатаи! Кто я такой, чтоб Повелитель указывал мне единому место, где сокровища захоронены?!

– А вот я велю твоего побратима на кол посадить – посмотрим, кто ты такой, – перестав улыбаться, тихо сказала царица. – Его – на кол, а тебя мытарить велю пытками лютыми. Сам все скажешь, безо всякой доли и почета.

– Коли тронешь брата – все одно, что меня самого, – грозно предупредил Бокта. – Клянусь небом, убью себя сразу же.