– Комиссия! Комиссия! – внезапно сердито почти выкрикнул Шилов, и уши у него еще больше оттопырились и покраснели. – Для меня самая авторитетная комиссия – моя совесть конструктора! Мне кажется, что ресурс двигателя можно довести до двухсот с лишним часов…

Пока Шилов, приглушая голос, говорил, Чубарев слушал, опустив голову и ни на кого не глядя; едва заслышав о двухстах с лишним часах ресурса, он недоверчиво хмыкнул и не отрывал больше глаз от лица Шилова; Муравьев же, сдерживаясь, стараясь не сразу вмешиваться, однако, весь стал как-то суше и еще печальнее. То, о чем велась речь, пожалуй, меньше всего сейчас касалось лично его; все эти страсти относились теперь уже к прошлому его ведомству, но он был сильно задет уже тем, что новая возможная удача прет опять почему-то все тому же Чубареву и что у этого сумасшедшего Шилова, чокнутого как в работе, так и в личной жизни (кому бы еще простили недавнюю третью жену!), озарение вспыхнуло именно теперь, когда директором утвердили Чубарева. Шилова он знал не хуже Чубарева, и в его мозгу помимо воли и желания уже сами собой складывались, цепляясь друг за друга, самые различные комбинации. Мастер неожиданного маневра, рискованного, но десять раз отмеренного (без чего, впрочем, на его месте и нельзя было долго продержаться), Муравьев безошибочно понимал, что дело заваривается архикрупное, и удивлялся только тому, что этот матерый волчище Чубарев прикидывается простачком и несет бог весть какую непрофессиональную ахинею. Первые же слова Шилова, сказанные в присутствии трех человек, уже определили дальнейшее; внутренне Муравьев весь подобрался; в душе у него неистребимо жило затаенное преклонение перед безрассудно смелой, широкой, безоглядной раскованностью таланта, он и завидовал, и восхищался, и, как подобает всякому уважающему себя чиновнику, давил эту смелость и широту, загонял ее узкие рамки бюрократических стандартов, но нюх на талант у Муравьева был необычайный, а чутье его никогда еще не подводило, хотя ставки он делал иногда самые рискованные. Но и Чубарев, засекший в свою очередь «стойку», как он про себя выразился, Муравьева, уже алчно поглядывал на Шилова взглядом собственника.

– Больше двухсот часов, а? – азартно блестя глазами, подзадорил он Шилова. – Не накидываешь сгоряча, Андрей Павлович? Значит, есть за что голову на плаху? Или на мыло?

– Ну, разговор, ну, разговор! – пробормотал Шилов. – Олег Максимович, во-первых, и то, что есть, не мыло, а во-вторых, я не могу ошибаться, я тут действительно голову на плаху положу. Посмотрите, – полез он в карманы за расчетами, с досадой выхватывая и опять засовывая назад ненужное.

– Не здесь, не здесь, Андрей Павлович, подожди чуток, – остановил его Чубарев, – потолкуем тихо, не торопясь, можно за вашим любимым чайком…

– Действительно, нужна ли такая поспешность? – в свою очередь подал голос и Муравьев, уже вполне овладевший собой и теперь игравший брелоком от часов. – Может быть, не стоит рубить сплеча, стоит еще раз хорошенько проверить?

– Павел Андреевич, можно ведь говорить прямо, – тотчас принял скрытый вызов Шилов. – Я не сумасшедший, прекрасно понимаю, каша заваривается густая. Что теперь? Лучше уж сразу, убыток окажется куда меньше. Такова уж наша доля, коли нужно и свое любимое чадо не пожалеть, даже слопать при случае. Пожалеть никак нельзя, – заморгал Шилов, – вот это было бы уже преступлением.

– Что же вы предлагаете? – меняя тон, сухо спросил Муравьев.

– Я доложу где надо свои сображения. – Шилов, не ища ни у кого поддержки, говорил сдержанно, глядя прямо перед собой. – Думаю, Олег Максимович, необходимо приостановить все работы по запуску в серию «Ш–28».

– Ах, как просто все решается! Что останавливать-то, дорогой мой, когда все готово, на взводе? – Чубарев не сдерживал больше своего густого, рокочущего баса. – Нет уж, прошу к столу! Нет уж, нет, привязать себе камень на шею и бросаться с палубы я еще успею! Как старый пират, я раньше хочу рому! Прошу! Вы, Андрей Павлович, тоже! Тоже! Теперь уж не отсидитесь за самоваром. Ишь чаехлёб нашелся… Теперь уж за самовар всей правительственной комиссией усядемся. Вы свое сделали, слово, как говорится, за республикой. У нас в запасе еще минут пятнадцать найдется… Прошу всех налить!

Шилов дернул плечами, хотел что-то сказать, передумал и нехотя налил себе коньяку. Действительно, мавр сделал свое, слово теперь за дожами.

Не проронивший за все время ни единого слева, но очень внимательно за всем происходящим наблюдавший Лутаков отлично видел, что Чубарев, этот никогда не теряющийся, редко выходящий из себя человек, на этот раз выбит из колеи, и это в памяти Степана Антоновича отложилось про запас, тем более что у него имелось и свое мнение, в чем-то и не совпадающее с общепринятым; он подосадовал, что отвлекся в важный момент по пустякам, тотчас сориентировался, хотя его душевное спокойствие на этом и кончалось. Он как бы остался совершенно один; густой беспорядочный ветер выл вокруг, бушевало сбесившееся пространство, и он оказался совершенно на юру, торчал один на один с разбушевавшейся стихией, отделившей его от всех остальных. Он всегда знал, что это когда-нибудь случится, что от этих фанатиков противоядия нет.

Дружески, ровно всем улыбаясь, Лутаков тем не менее поднял свой бокал и, увидев приближавшуюся вместе с Верой Дмитриевной жену Брюханова Елену Захаровну, шагнул ей навстречу, приглашая к столу; он всегда откровенно восхищался Брюхановой.

– Что-то случилось? – сказала Вера Дмитриевна, поправляя очки, и, тревожно обежав взглядом лица, задержалась на спокойном и, как всегда, твердом лицо Лутакова.

– Ничего не случилось, Вера Дмитриевна, прошу вас, вот бокал, – сказал он, обнажая в улыбке ровные зубы. – Старые пираты делят ром. И вы, Елена Захаровна, прошу, прошу… Пираты пьют за женщин!

– Так, значит, дело дошло уже до рома? – с чуть угрожающей интонацией повернула к мужу Вера Дмитриевна смеющееся лицо.

– Да, Верушка, добрались до рома.

– А можно женщине произнести тост? – вдруг с вызовом спросила Аленка. – Знаете, сегодня мне захотелось быть заводским врачом у Чубарева. Или медсестрой в медсанчасти завода. Тогда какая-нибудь из этих труб, – она кивнула в сторону макетов, – принадлежала бы частично и мне. Наверное, каждый, кто с вами работает, Олег Максимович, чувствует то же, что я сегодня. За вас!

– Спасибо, Елена Захаровна. Что же Тихон Иванович не приехал, обещал ведь?

– Очень занят, – сказала Аленка, – принимает дела.

Чубареву принесли в это время целую пачку телеграмм, и он тут же стоя стал их просматривать. Много телеграмм было с Урала, от знакомых и даже незнакомых директоров заводов, из министерств и главков, и лицо Чубарева светлело, когда в конце телеграммы встречалось близкое, дорогое имя. Принесли телеграмму от Брюханова, от Рости Лапина; оба сетовали, что из-за стечения чрезвычайных обстоятельств не могут приехать и обнять его лично; Чубарев прочитал и недоверчиво хмыкнул, как будто можно обнять как-то иначе, подумал он, хотя эти две телеграммы были ему особенно приятны. Он сунул их в карман и оглянулся на гостей, но никто уже не нуждался в нем, все были заняты своим, все были веселы, хмельны, все о чем-то спорили, что-то разноголосо, вразнобой обсуждали. Выхватив из разноликой массы лицо Шилова, напряженно и резко размахивающего рукой перед внимательно слушающим Муравьевым, Чубарев быстро пошел к ним.