– Ты еще не готова? – удивился он с видимым облегчением оттого, что на этот раз она одна. – Поздно уже… пошли.

– Я сейчас, – сказала она, не в силах оторваться от стены, по-прежнему ища в ней опору и не чувствуя никакой радости от его присутствия, а только опустошающую смертельную усталость. Вот и изменила теперь своему Алеше дважды, и второй раз с человеком, лишь только молодостью напомнившим его, первого, оказывается, даже воспоминание о нем было свято, и Брюханов совершенно прав в своем решении забрать Ксеню с собой: это ей возмездие. – Я сейчас… Очень странный сегодня день… Слепой, все время тучи и тучи…

Он внимательно и мягко посмотрел на нее, подошел, помог снять халат, слегка прижимая ее к себе; она коснулась его щеки прохладными губами; она ничего от него не хотела, только вот такой поддержки.

– Я тебе говорил, Лена, зря ты взяла поликлинический прием, зачем тебе лишняя нагрузка? – сказал он, заботливо вглядываясь. – Что-нибудь произошло?

– Нет, ничего, – уклончиво ответила она, думая о своем; мучительно нарастающий гул шагов никогда больше не пройдет через ее душу, ничего не повторилось, напрасно она ждала и требовала этого, ничто и никогда больше не повторится. И тогда она подумала о том, о чем запрещала себе думать и все не могла решиться переступить этой черты, но и теперь, когда решение пришло, это оказалось не так-то просто сделать.

Они вернулись домой, и Аленка, почувствовав сильную усталость, прилегла на диван; Хатунцев заботливо принес ей подушку, наклонился, поцеловал и, заметив, как напряженно вздрогнули у нее веки, отступил.

– Ладно, ладно, не буду, – сказал он с вынужденной улыбкой, – Я сейчас кофе сделаю… и телятину разогрею. Будешь телятину?

Аленка не ответила, стараясь лежать не двигаясь, и он тоже сделал вид, что поверил ее дремоте, принес легкую шерстяную шаль, заменяющую плед, осторожно прикрыл ей ноги и вышел на кухню. Больше скрываться было незачем, и он растерянно и грузно опустился на табуретку, зло закурил, уставившись в одну точку перед собой. Что-то в жизни происходило, куда-то их несло, и он не мог позволить себе отдаться слепому течению. Все у него с Аленкой, как и в первый день, непрочно, все висит на волоске, и достаточно одного неосторожного шага, чтобы сорваться в пустоту. Но он не готовил себя к роли канатоходца, он не может бесконечно уступать ее капризам и настроениям, в конце концов она сама сделала выбор и должна понять, что он мужчина и что ему необходимо ее внимание, ее душа и все остальное, что есть в ней, наконец!

Полно, тут же стал он успокаивать себя, просто у нее тяжело на душе из-за дочери, надо просто поговорить с нею по-хорошему и прямо, и от этого сразу станет лучше.

Он повеселел, разжег плиту, поставил воду для кофе, достал глубокую сковороду с жареной телятиной, тоже поставил ее на плиту разогревать, убрал со стола, вымыл оставшуюся с утра посуду, даже вытер пыль с подоконника, затем, накрыв на стол и повесив на место фартук, просунул голову к Аленке.

– Послушайте, Елена Захаровна, – сказал он весело, – может быть, вы хотите сегодня выпить? Принести вина?

Она молчала, он подошел, неслышно ступая, и сел с нею рядом.

– Зачем ты так? – спросил он тихо. – Ты же не спишь, и я ни в чем не виноват…

Она быстро открыла глаза, потянулась к его лицу.

– Прости, Игорь, у меня ужасный характер, я тебя предупреждала, – попросила она, захваченная мыслью, что она эгоистка, мучает напрасно хорошего, доброго человека, который ее любит и готов ради нее на все; она притянула его голову к себе, взъерошила его послушные, мягкие волосы и, освобождаясь от объятий, смеясь, отодвинулась в сторону.

– Мне надо переодеться и умыться, Игорь, – сказала она и скрылась в ванной, и тотчас там зашумела вода.

– Телятина остынет! – крикнул он, подхватывая сковороду и направляясь с ней к столу. – Сам на рынке выбирал, торговался, жалко будет…

– Ничего, мы и холодную съедим, – донеслось к нему из-за плотно закрытой двери, и он, пожав плечами, взял свежие газеты и стал их просматривать по привычке, хотя думал совершенно о другом; но он заставил себя просмотреть все газеты до единой и даже прочел объявления на последней странице «Холмской правды» о бракоразводных процессах. Сегодня случится что-то плохое, почему-то подумал он, очень уж погано, вон и телятина остыла; надо держать себя на крепкой привязи. Но подумать – одно, а сделать – другое, и весь этот вечер, ужиная, потом готовясь ко сну, он присматривался к Аленке, отмечая в ее поведении и в ней самой каждую мелочь, неприятную для него, но это длилось лишь до постели, а там он сразу обо всем забыл, чуть не задушил ее своими поцелуями, и она, почувствовав его необычно возбужденное состояние и невольно подчиняясь ему, была покорна и хороша, и лишь когда он, задыхаясь от мучительно острого наслаждения, стал неистово ловить ее губы, она, замотав головой по подушке, зашептала: «Не надо, не надо», – но тут же опомнилась, затихла.

Но успокоение не приходило; приподнявшись, Аленка слегка подула ему в лицо.

– А ты красивый, – сказала она, проводя пальцем по его бровям, по четко очерченному подбородку и стараясь в слабом свете ночника уловить выражение его затененных, сумеречных, слегка угадывающихся глаз. Она откинулась на подушку, и лицо Хатунцева тотчас появилось над нею, и у него опять было жаркое, короткое дыхание. – Не надо больше, Игорь, – попросила она. – Я не смогу заснуть.

– Как раз от этого самый сон, – он откинул волосы у нее со лба.

– Это у вас, у мужиков, крепкий сон от этого, – возразила она с видимым усилием. – А у женщин совсем наоборот…

– Вот как? – нарочито удивился он, но от задуманного не отступил, быстро и сильно поцеловал в грудь под ключицей; Аленка, выскользнув у него из рук, села.

– Слушай, если ты не перестанешь, я уйду спать на диван, – пригрозила она. – Сколько можно, первый час уже…

– Ладно, – сдерживаясь, сказал он и отодвинулся на свое место, закинул руки под голову и, ощущая, как кровь с легким звоном бежит в напряженном теле, затих; Аленка подождала и легла опять.

– Ты ко мне лучше но прикасайся, а то я не могу, – сознался он, отодвигаясь подальше, к самому краю кровати – Аленка, – позвал он немного погодя, – а ты не хочешь ребенка, нашего ребенка?

– Нет, – непроизвольно вырвалось у нее, и она, смягчая свою резкость, повернула к нему голову. – Зачем торопиться, мы еще должны привыкнуть друг к другу…

– Когда любят, о привыкании разговоров не бывает. – Хатунцев вздохнул. – Да и мы уже вместе скоро полгода, пора бы и решить что-то определенное…

– Ну, это надо решать женщине, – сказала она враждебно.

– Что ж, мужчина не имеет на такое решение права вообще? – спросил он с иронией.

– Да, не имеет, – отрезала Аленка. – Мужчине это слишком легко достается и поэтому в мире так много одиноких матерей… Что-то об одиноких отцах я пока не слышала…

Хатунцев ничего не ответил, хотя подумал, что можно было бы назвать в пример одинокого отца – Брюханова, – но даже от самой мысли он невольно покраснел.

– Смешной ты, Игорь, – сказала Аленка. – Ты знаешь, что ты похож на осень? Такой же буйный, быстрый… Я очень люблю осень, – призналась она, – особенно лес, когда все вот-вот опадет… листья еще держатся, играют, и ветер топкий, прозрачный… Ты не спишь?

– Нет, – он даже придержал дыхание, чтобы не упустить ни одного слова, ни одной интонации; сейчас любое ее слово могло натолкнуть на догадку, и его самого словно охватил этот знобящий, срывающий последние листья ветер. Он удержался, не выдал себя, хотя сердце у него отчаянно заколотилось.

– Идешь, под ногами тоже листья, яркие, особенно если клен, уж такой красотой горят, наступить боязно. Идешь-идешь и прислушаешься, так и кажется, кто-то есть в лесу, только что кричал… А остановишься – никого, пусто… Игорь, Игорь…

– Да…

– Игорь, скажи, я плохой врач?

– Почему ты так решила? – его опять кольнуло неприятное предчувствие. – Ты уже хороший врач, а станешь еще лучше. Что тебя беспокоит?