— Пожалуйста, следуйте за нами.

Чувство поражения пронзило меня ножом. Молча нас доставили в полицейский участок вблизи Жуэ. Там — простые вопросы: ваши настоящие фамилии? В Люксембурге правда привела к успеху. Но не так вышло в Швейцарии. А здесь? Я предъявил свои бельгийские документы. Откуда вы прибыли? Париж. Голос был сухим. Мы не стояли на коленях, не умоляли о пощаде, не целовали руки. Мы решили говорить чистую правду.

— Мы сбежали из поезда, — сказал я.

— А, поезд.

— Из Дранси.

— А, но сейчас вы в свободной Франции.

— Да, — быстро подтвердил я.

Свободная Франция, неоккупированная Франция — не Германия, не Швейцария и не Аушвиц. Необходимо уметь различать. Это не гестапо, а просто французские жандармы под управлением Петена, это — «свободная» Франция.

Но их разговор начал меня беспокоить. Они произносили слова, которые я слышал и раньше. Они сказали, что мы арестованы и наш случай должен рассматриваться обычным служебным порядком. Не переживайте, сказали они. Но я переживал. Они употребили слово «disposition». Они сказали: «Centre d’Acceuil».

Я знал, что означают эти слова: лагерь для интернированных, а затем депортация. Наибольшая вероятность — назад в Дранси, где ожидает смерть. Они держали нас за дураков. Они дали нам laissez-passer, охранный документ, дающий право добраться из одного конкретного пункта в другой без сопровождения полиции.

— Вы должны просто зарегистрироваться, когда прибудете, — сказал жандарм.

— Да-да, — ответили мы, как бы соглашаясь с ним, что это чистая формальность.

Это была часть громадного обмана, разыгрываемого с евреями по всей Европе. Доверьтесь нам, мы ничего вам не сделаем. У них не было людей для сопровождения нас — они хотели, чтобы мы чувствовали себя так комфортно, что не порывались бы сбежать.

Нам дали проездные документы и талоны на еду на два дня. Да, подтвердили мы, мы предъявим эти документы в Centre d’Acceuil. Почему мы должны убегать, когда все вокруг ведут себя так цивилизованно?

Но с первого же мгновения нашей свободы мы с Манфредом бросились спасаться бегством. Мы сели на первый же поезд, идущий дальше на юг. Казалось, мир бешено вращается вокруг оси: мы так много пережили за эти несколько часов, и вот опять очутились в поезде, и снова едем в новом направлении.

Через несколько часов мы должны были расстаться. В Брив-ла-Гайарде, южнее Лиможа, Манфред пошел своей дорогой, я — своей: в Баньер к Спирам, где хотел разузнать, находится ли Анни еще поблизости. Мы с Манфредом крепко пожали друг другу руки, и он дал мне адрес своего брата. Мы сказали: «Увидимся еще». То, что мы вместе пережили, уже сейчас выходило за рамки одной жизни.

Оставаясь сидеть, я наблюдал, как в Брив-ла-Гайарде Манфред покинул поезд. Была ночь 27 ноября. Спиры могли еще находиться в Баньере, это всего несколько километров от Анни. У меня остались теплые воспоминания, как мы прогуливались после обеда по улицам, взявшись за руки. Я прошел через станцию к темному тротуару снаружи, где меня поджидал полицейский, чтобы задержать.

— Не так быстро, молодой человек.

В первое мгновение я сделал вид, что не услышал.

— Pardon, monsieur.

Теперь он говорил громче и настойчивее. Игра закончена. На этот раз, думал я, они расстреляют меня на месте и, наконец, со мной будет покончено.

— Рюкзак, — сказал он.

Он хотел проверить, нет ли у меня в рюкзаке продуктов с черного рынка: яиц, кофе или вина. У меня их не было. Но у меня не было также и документов; я уже видел следующий поезд на Аушвиц, ожидающий меня, и на этот раз мне не удастся убежать.

— Откройте, — приказал он.

Из-за военного затемнения улица была очень плохо освещена, лишь слабый луч света шел от маленькой железнодорожной станции. Я открыл рюкзак. Жандарм заглянул внутрь, но не смог ничего увидеть в темноте. Метрах в тридцати от нас другой жандарм проверял чемодан у мужчины. У него был фонарик. Я быстро огляделся вокруг.

— Можно на минутку фонарик? — спросил жандарм своего коллегу.

— Подойдите, возьмите, — был ответ.

Когда жандарм повернулся ко мне спиной, я мгновенно удрал. Никогда в жизни я не принимал решения так быстро. После побега из поезда все представлялось мне детской игрой. Я был теперь непобедимый атлет, профессиональный король побегов, постоянный беглец. Я был неукротим. К тому же я был слишком испуган, чтобы не бежать сломя голову.

Я помчался в темноту. Было лучше рискнуть, чем снова увидеть Дранси и поезд; лучше убежать от этих глупых немолодых мужчин в униформе, чем столкнуться с неизвестностью.

Я не слышал шагов позади, не слышал голоса, окликающего меня. Жандарму было тысяча лет или, возможно, тридцать пять. Все равно. Я был юный и пытался сохранить мою единственную жизнь. Я бежал, пока не достиг дома Спиров. Ворота в сад были заперты. Тяжело дыша, обливаясь потом, я вскарабкался по витиеватому кованому орнаменту наверх и спрыгнул по ту сторону. При этом я порвал штаны, а приземлившись, почувствовал старую, хорошо знакомую боль: грыжа. Шатаясь, я добрался до дверей дома. Мендель Спира, увидев меня, был потрясен. Громко зовя домочадцев, он втянул меня в дом.

Мы проговорили полночи, и я рассказал им о Швейцарии и о неумолимом офицере на границе, о Ривзальте и Дранси, о поезде на Аушвиц и о священниках, укрывших нас с Манфредом, о жандармах на железнодорожной станции, которые в этот момент ищут меня.

— Ну а вы как? — спросил я, радуясь их присутствию.

— Хорошо, — ответил Спира.

— А Фрайермауеры?

— Все еще в Котре.

Значит, Анни в Котре, всего в нескольких часах отсюда, но казалось, это так же далеко, как Америка. Спира сказал, мне нельзя выходить из дома. В этот момент, с болями от грыжи, я мечтал только о сне.

Скоро все вошло в прежнюю колею, как три месяца назад. Днем мы читали газеты, по вечерам слушали радио. Однажды ночью услышали выступление сэра Энтони Идена, британского министра иностранных дел. Выступая перед палатой общин, он сказал: «Германия приводит теперь в исполнение часто повторяемое Гитлером намерение уничтожить еврейское население Европы». Итак, для всего мира это больше не было тайной. Евреев из оккупированных стран отправляют в Восточную Европу, сказал Иден, где они «смертельно надрываются на работах в трудовых лагерях или сознательно безжалостно уничтожаются в массовых экзекуциях».

Казалось, стены небольшой квартиры Спиров сомкнулись еще теснее. Ночью я спал на чердаке мадам Леруа вместе с младшими дочерьми Спиры Решой и Сюзи. Они спали на двуспальной кровати, а я — на матрасе на полу. Как-то ночью я проснулся, почувствовав какую-то возню возле своего бедра — казалось, кто-то крадется по моему одеялу. Я потянулся вниз — движение прекратилось. Вскоре я опять почувствовал ерзанье и какие-то усилия. Я протянул руки вниз и прижал что-то изо всех сил, пока вся возня, все признаки жизни не исчезли. Это была крыса, сдохшая под моими руками. Вспотевший, лежа в темноте, я боролся с подступающим омерзением. Крыса была отвратительная и мерзкая, но она делала только то, что делают крысы: рылась в отходах, хотела выжить и сдохла, потому что те, кто находился вокруг нее, захотели, чтобы ее не было.

Я становился все более и более тревожным. Я спросил Спиру о Броке, дружелюбном пекаре из Баньера, который давал мне дополнительные порции хлеба, когда отпуск по карточкам был особенно скудным.

— Не сходи с ума, — ответил Спира. — Тебе нельзя выходить.

Но я едва слушал его. Брока был лишь первым шагом. Если я к нему пойду, а потом смогу вернуться домой, я мог бы когда-нибудь попробовать пойти дальше, возможно даже в Котре, чтобы найти Анни. Побег из поезда сделал меня дерзким. Теперь я мог убежать от всего, даже от собственной судьбы.

Вопреки здравым советам Спиры я отважился выйти. День был солнечный и свежий, и я заглянул на рынок, где фермеры предлагали продукты и домашние вещи. Я попытался затеряться в толпе. Я пробыл там лишь несколько минут. Когда я заметил двух жандармов на велосипедах, убежать далеко было уже невозможно. Один из них крикнул: «Я уверен — это он!» Я бросился в близлежащий дом, где они меня и схватили. Теперь я не был больше непобедимым и бессмертным атлетом. Я был жалкой крысой, неспособной к побегу в момент, когда крысоловы готовятся уничтожить ее.