Кто-то крикнул: «Не задерживайтесь!» и протянул мне поднос. Я громко окликнул дядю: «Дядя Давид! Давид Фишман!» Дядя взглянул в мою сторону, ошеломленно замер на миг и затем возбужденно сказал, обращаясь к сидящему рядом мужчине: «Смотри-ка, это же мой племянник!»

— Дядя Давид, боже мой! — воскликнул я.

Он покинул Вену за несколько дней до меня и безуспешно пытался добраться до Швейцарии. Он ничего не знал о моем отъезде, как и я о его. Мы держали все в секрете даже от своей собственной семьи: слишком легко планы могли достичь ненужных ушей. Только Ольга, жена дяди Давида, и его дети Хильде и Курт знали о его отъезде. Они собирались как можно скорее последовать за ним. Я обрадовался, увидев его. Это был потрясающий человек! Я вспомнил, как он, в слишком большом белом поварском колпаке, цветисто выражался, продавая жареную рыбу Фишмана. Дядя был небольшим плотным мужчиной с яркой склонностью к чрезмерности во всем. И, конечно, Швитцер — человек, чья избыточная живость выплескивалась из него ручьями пота.

В конце рабочего дня дядя на трехколесном велосипеде с прицепом доставлял рыбу на дом. Однажды на рынке к нему подошел мужчина и, прервав его разговор с покупателем, сказал, что дядя просрочил месячный платеж за велосипед. Дядя Давид поднял велосипед и швырнул его в мужчину. Дядя был очень сложным, темпераментным человеком, нередко несдержанным, доходящим до оскорблений. Своей внешности он уделял особое внимание, что казалось удивительным для человека, от которого всегда пахло рыбой. Мне вспомнился день похорон моего отца и тайны, витавшие вокруг. Другие тогда игнорировали дядю, поэтому он оказался в компании со мной. Но теперь я отмел все это в сторону, чрезвычайно взволнованный тем, что нашел его в этом чужом городе, где я никого не знал.

— Лео, что ты здесь делаешь? — недоверчиво спросил дядя Давид. — Твоя мама? Сестры?

Его вопросы сыпались один за другим, я едва успевал отвечать. Но когда я спросил его о пережитом им самим, он задумчиво затих. Он вместе с Гербертом, сыном сестры, попытался убежать в Швейцарию. Герберту это удалось, а дяде Давиду нет. Его вернули в Бельгию. В Вене ли его семья? Это никому не известно. Дядя Давид пожал плечами и переменил тему. Он спросил, где я сегодня буду ночевать.

— Мне нужно вернуться в Эзра-бюро, — ответил я. — Молодой человек…

— Гиршфельд из Вены?

— Да. Ты его знаешь?

— Славный парень, — сказал дядя Давид. — Но у меня есть место для тебя.

Он всегда был пронырой, человеком, мгновенно приспосабливающимся к обстоятельствам. Всего две недели в Антверпене — и у дяди уже были тут связи.

Он встретил здесь дальнего родственника из Ченстоховы, своего родного города в Польше, и теперь хотел представить ему меня. Мы раньше не были знакомы с этой семьей, и я мог лишь смутно припомнить их имена.

— К тому же, — сказал он, — они родственники и твоей мамы.

Я почувствовал себя немного лучше и отдал себя в дядины сильные руки. Он сказал, что подружился с владельцем рыбного магазина, который знает женщину, сдающую комнату над бистро. Необходимо ответить немедля. На такие помещения был огромный спрос, и Эзра-Комитет проявлял к ним повышенный интерес. Комитет мог оказывать некоторое время финансовую помощь. Мы пошли назад, к Гиршфельду, который еще помнил дядю Давида.

— Мой племянник, — сказал дядя и положил руку мне на плечо.

— Одна из ваших шуточек, господин Фишман?

— Нет, нет. Я не шучу.

Гиршфельд пожал плечами. Такое будет происходить все чаще и чаще, сказал он, с Европой, находящейся в постоянном движении, с семьями, оторванными от корней и лишенными родины, с людьми, вынужденными бежать в поисках надежной пристани.

— У меня есть комната для моего племянника, — сказал дядя Давид. — Если это подходит для Эзра-Комитета. На улице Ламориниерестраат.

Гиршфельд просмотрел список адресов.

— Дом шестьдесят восемь, — сказал он.

— Откуда вы знаете? — спросил дядя Давид, у которого пот уже проступил сквозь одежду.

— Это единственная возможность на Ламориниерестраат. Все в порядке. Любой адрес из наших списков приемлем. Наверное, я и без того послал бы вашего племянника туда. Только…

— Что только?

— Только, — сказал Гиршфельд, — вам нужно заполнить этот талон.

Вечно эти талоны. Мы должны были заполнять формуляры на еду, ночлег, поездки, необходимую для выживания финансовую помощь. Я был бесконечно благодарен, но и обеспокоен. Мой желудок был полон, я чувствовал себя в безопасности, но моей жизнью управляли теперь события, на которые я не мог повлиять.

— Спасибо тебе за помощь, — сказал я Гиршфельду, когда мы уходили, надеясь, что он почувствует мою искренность.

— Не потеряй талон на еду, — ответил он, снова возвращаясь к работе.

Мы с дядей Давидом отправились в бистро на Ламориниерестраат, 68. Когда мы вошли, хозяйка квартиры с фламандской фамилией заговорила с дядей на ломаном немецком языке.

— Ваш сын? — спросила она.

— Племянник.

— Возраст?

— Семнадцать.

— Женщин не приводить, — предупредила она.

В тот момент это было последнее, что заботило меня, но я был польщен тем, что она предполагает такую возможность. Я хотел было сказать: «Не этой ночью, сегодня я устал. Может быть, завтра». Но ироническая нотка, скорее всего, потерялась бы при переводе. Кроме того, хозяйка выглядела очень занятой, и вряд ли имело смысл сейчас дурачиться.

По крутой лестнице, похожей на огромную стремянку, мы поднялись на третий этаж и вошли в комнату с двуспальной кроватью, ночным столиком с будильником, комодом с зеркалом, креслом, умывальником и еще одним зеркалом. Жалюзи закрывали окно, выходящее во двор позади бистро.

— Туалет? — спросил я.

— В конце коридора.

— И ванная?

— Мыться в общественной бане, — сказала она. — Вниз по улице.

Я кивнул, да и что тут можно ответить. В Германии дотла сожжены синагоги. В Антверпене я был счастлив, имея возможность купаться недалеко от жилья.

Эта комната стала моим домом вплоть до весны 1940 года, когда начали бомбить Бельгию и я был изгнан из страны, потеряв из виду принявшую меня семью и девочку по имени Анни, в которую я влюбился.

Мы с дядей нашли друг друга в момент полного одиночества. Мне было непросто находиться рядом с ним, так как грубость моего дяди была легендарной. Однако он был братом моей матери, нас связывали кровные узы, и я воображал, что они немало значат.

В тот первый день, ужиная в столовой, мы обсуждали новости из Германии, беспокоясь о тех, кого мы оставили там. Немного позже, когда мы шли по зябким улицам Антверпена, мы мечтали о спасении наших семей и пытались не впасть в уныние, понимая ничтожно малую возможность этого. Оставшиеся… они всегда находились в центре наших бесед. Я пытался не думать о своем одиночестве и о том, как долго это еще продлится.

— У меня есть планы, — сказал дядя Давид и умолк.

Он не хотел посвящать меня в детали. Мне же показалось, что дядя, как и я, не имея конкретно разработанных идей, просто воображает себе сцены грандиозного воссоединения, полного веселья и слез радости.

— Эти планы, — спросил я, — касаются ли они и моей семьи?

— Поживем — увидим, — отмахнулся он. — Нужно быть осторожным. И готовиться к самому худшему.

Это сильно отличалось от его обычного хвастовства. Мы были подавлены новостями из Германии: вторая ночь огня и уничтожения; еще больше евреев схвачены и высланы в лагеря. Мы опасались, что наши письма домой бесследно исчезнут.

Ночью, в маленькой комнате на улице Ламориниерестраат, раскладывая свои вещи по местам, я заметил, что чего-то недостает… Ах да, моего молитвенника! Я думал, что в Трире, в монастырю, я переложил его из чемодана в портфель, но тут вспомнил, что не сделал этого. Это натолкнуло меня на мысль о необходимости связаться с Хайнцем. А вдруг он открыл чемодан и исследовал содержимое? Как он в этом случае отреагировал на еврейский молитвенник? В Германии такие книги сжигали. Бросил ли он его тоже в огонь или нашу короткую дружбу поставил выше политики? Он был добрым парнем, сказал я себе, и, без сомнения, поступил правильно.