Мы сидели все вместе и пытались понять, о чем говорят люди в холле. Какой погром? Какой террор? После бессонной ночи в дороге все вокруг казалось нереальным.

Это была для меня четвертая страна за десять дней. Бельгия была оазисом, в то время как вся Европа вокруг уже сотрясалась. Беккер жестами призвал нас к спокойствию. Мы полностью зависели от доброй воли посторонних людей, которые говорили нам, куда идти и что необходимо делать, чтобы выжить. Нашей родиной стала теперь Бельгия. Но как надолго? До тех пор, пока мир не вернется к здравомыслию? Беккер взглянул на меня и почувствовал, что мои нервы напряжены до предела. Всего за десять дней он, с его кожаной кепкой, открытой улыбкой, шельмовскими ужимками, стал мне близким другом.

— Лео, — посмеиваясь, сказал он, — прошедшая ночь была довольно сухой.

— Да, — ответил я, — даже деньги у меня в кошельке сухие.

— Ну что ты все о деньгах?! — засмеялся он.

В этот момент через вращающуюся дверь в холл вошла молодая женщина. Увидев Беккера, она радостно поздоровалась с ним. Был ли хоть один человек в Европе, который не знал Беккера?! Женщину звали Мириам, на ней был хорошо сшитый костюм и в руке портфель. Она была приветлива, но сразу же деловито прошла к бюро регистрации. Беккер, повернувшись к нам, неожиданно сказал, что ему пора идти.

— Когда разбогатеешь в Америке, — сказал он, обращаясь ко мне, — пришли мне билет для проезда туда!

И хотя Беккер сказал это шутя, за этим угадывалось: «Не забывай меня!»

Я чувствовал, что мы больше никогда не увидимся, и мне не хватало нужных слов, чтобы выразить ему свою благодарность. На прощание мы пожали друг другу руки, и он сказал:

— Выше нос! Я поговорю с Миной и Сэмом и расскажу им все.

Я был слишком взволнован, чтобы что-то сказать. Лучше всего поменьше думать о прошлом, о тете Мине и дяде Сэме, обо всех других, оставленных мной. Мужчина, который сидел в машине позади меня, схватил Беккера трясущимися руками.

— A dank’ eich, — сказал он просто, вытирая слезы, появившиеся из-под очков. — «Благодарю».

После отъезда Беккера Мириам взяла управление на себя. Она сообщила нам, что следующие двадцать четыре часа мы должны оставаться в отеле, так как у нас нет пока документов. Мы получили талоны на еду. В Эзра-Комитете продумали все до мельчайших деталей. На следующее утро нас отведут в местное отделение Эзра-Комитета, где мы получим дальнейшие инструкции, упорядочивающие наше положение. Мы не имели представления, что это означает.

Я взял газету и пошел в свой номер. Мне еще ни разу не приходилось бывать в гостиничном номере. За запертой дверью я ощутил себя в безопасности, и сразу же пришло чувство вины: моя мать в мудром предвидении отослала меня из Вены, но сама осталась там, беззащитная перед ужасом происходящего.

Я мучился, стараясь понять, что написано в газете. Она была на французском, и я переводил предложение тут, абзац там, пока не стала вырисовываться картина чудовищного разорения и жестокости. Немцы называли это возмездием за убийство секретаря их посольства. Устанавливалась система: за каждого из нас мы убьем многих из вас; не пытайтесь взять реванш.

Я раздвинул кружевные шторы и выглянул из своего окна на четвертом этаже. Внизу простиралась оживленная улица: люди шли на работу, встречались с друзьями, что-то покупали, гуляли с детьми. Разъезжали машины и автобусы, и казалось, никто не прятался от полиции. Был вполне обычный день… для мирного времени. И лишь несколько часов отделяло нас от страны, где были сожжены синагоги. Отреагировал ли мир на произошедшее? Если немцы не остановились перед домами Бога, не могут ли они поджечь и больницы, в которых дети стоят у окон и храбро машут на прощание своим родным?

Я забылся беспокойным сном и, проснувшись следующим утром, за завтраком стал узнавать о последних новостях из Германии. Сообщалось обо всем только в общих чертах. Страны, занятые своими собственными проблемами, считали инцидент исчерпанным. Евреи — те, чьи голоса еще могли быть услышаны, — протестовали. Но кто слушал евреев?!

Йозеф Геббельс, гитлеровский министр пропаганды, хвастался: «Мы можем делать с евреями все что захотим». Военный лексикон он дополнил новым словом «Kristallnacht» — «Хрустальная ночь». Этим он хотел описать блеск как символ праздничного настроения от биллионов стеклянных осколков, сверкающих в огне горящих синагог.

С Мириам мы встретились в холле гостиницы. Она была в пальто и темной шапке. Мы вышли на улицу. Здесь не жгли синагог и на тротуарах не было осколков стекла. Через несколько минут мы подошли к двери бюро Эзра, где на латунной табличке было выгравировано: EZRA — СОМIТÉ D'AIDE JUIF. Эти слова не нужно было прятать, и это поразило нас. В то время пока Мириам собирала пятерых моих попутчиков в одно место, несколько сотрудников бюро занимались текущей работой. Эти пятеро оставались в Брюсселе. Я же через несколько часов должен был переехать в Антверпен. Я не спрашивал почему. Я знал, что Антверпен — портовый город, ворота в дальние края. Безопасность этих далей влекла меня.

Я получил от Мириам официальную бумагу с печатью, разрешающую мне, как временно находящемуся в стране иностранцу, доехать до расположенного километрах в пятидесяти Антверпена. Мне вручили билет на поезд и две бельгийские десятифранковые купюры. Было позднее утро. Поезда на Антверпен шли каждые двадцать минут.

— Как только приедете в Антверпен, — сказала Мириам, — обратитесь в бюро Эзра. Они работают до шести.

Я решил не задерживаться в Брюсселе. Город был безукоризненно чист, настроение повышенное, но мне хотелось добраться до места, где я мог бы остаться, не думая, что скоро нужно будет ехать дальше.

В Антверпене на улице Пеликаанстраат, вблизи улицы Меркаторстраат, я нашел бюро Эзра-Комитета. Молодой человек по фамилии Гиршфельд попросил мои документы. Мы оба были из Вены.

— Из какого района? — спросил он.

— Двадцатого, Бригиттенау, — ответил я.

Он был из первого. Это была особенность жителей Вены: узнав, из какого района человек, можно было понять его социальное положение. Я был из рабочего района с высоким процентом еврейского населения, он — из самого центра: с правительственными зданиями, оперой, музеями и достопримечательностями. Он принадлежал к более высокому общественному слою и уже пользовался авторитетом в этом маленьком бюро в чужой стране. Я был ребенком бедной вдовы из пролетарского района, и теперь все, что я мог, — это рассказать ему, как мне удалось добраться сюда.

— Ах, — сказал он, — сейчас многие рассказывают похожие истории. Вот увидишь, ты не один.

Я оглянулся и увидел, что есть и другие, которых опрашивали.

— У вас много работы, — заметил я.

— Я думаю, будет гораздо больше, — сказал он просто. — Из-за происходящего.

Новости о Хрустальной ночи и ситуации в Вене достигли Бельгии. В Вене из всех синагог уцелела лишь одна, многие были полностью сожжены. От моей синагоги, куда я в юности ходил на богослужения, где состоялась моя Бар-мицва, где до прихода Гитлера я встречался со своими друзьями-сверстниками и мы обсуждали, как однажды эмигрируем в Палестину, остался теперь лишь пепел. Весь мир позади меня был охвачен пламенем, и я не знал, уцелели ли мои родные.

Мне казалось, что я слышу, как они зовут меня из горящих домов. Гиршфельд передал мне талоны на еду. Я видел свою бабушку, слишком старую, чтобы бежать, спасаясь от опасности. Гиршфельд упомянул близлежащую столовую. Я вспомнил реку Сауэр, и у меня возникла безумная мысль переплыть ее обратно и чудодейственным образом спасти свою семью. Гиршфельд предложил мне сначала пообедать, а уж потом решать с ним вопрос о ночлеге. Мир мог рушиться, но повседневные бытовые нужды требовали решения.

В нескольких кварталах от бюро в большом зале столовой за длинными столами обедали люди. Они оживленно разговаривали между собой. Стоя в короткой очереди, я вдруг услышал позади себя знакомый голос. Я обернулся и увидел дядю Давида, Швитцера, самого старшего маминого брата, короля жареной рыбы на рынке Ганновермаркт в Вене, который был теперь здесь, в общественной столовой в Антверпене!