На обратном пути в Баньер я был очень угнетен. Goodbye America. Я был уже на волосок от цели, но Америка вновь исчезла по ту сторону громадного океана. Когда я приехал к Фрайермауерам, они сразу увидели мрачное настроение, в которое я погрузился, и попытались меня утешить. Я не сопротивлялся.

Через несколько дней пришло письмо из Вены. Мама и Генни были вывезены из нашей квартиры неизвестно куда, а моя сестричка Дитта разлучена с ними и тоже отвезена куда-то. Такое «искоренение» называлось сухим словом «трансфер»: мама и Генни оказались в одном месте, Дитта в другом, а бабушка, тетя Роза и тетя Тоба были перевезены в гетто, организованное для венских евреев. Чувство страха, беспомощность захлестнули меня; я боялся, что никогда больше не увижу никого из них.

На Рождество я подавленно бродил по улицам Баньера. Хотя Рождество и являлось поводом к торжествам, но в тот год не отмечалось пышно, так как было не до веселья. У Менделя Спиры мы слушали по радио сообщения о немыслимых зверствах немецких айнзацгрупп. Тссс, говорил Спира, настраивая приемник среди помех, в то время как мы силились услышать число ежедневных убийств. В Литве айнзацгруппы лишь за несколько дней убили тридцать две тысячи евреев; в течение первых шести месяцев немецкой оккупации в прибалтийских странах было уничтожено более четверти миллиона евреев. Во всем мире убивали людей, но в нашем случае убийства совершались исключительно по той причине, что мы — евреи. Тссс, говорил Спира. Важно было знать статистику геноцида.

В феврале исполнилось двенадцать лет со дня смерти моего отца, и мама написала мне, чтобы напомнить об этом. «Прочти для него кадиш», — писала она. Вспомни его. Вспоминай мертвых и надейся, что живущие вспомнят нас после нашей смерти. Мне было девять, когда умер папа, и сейчас я спрашивал себя: может ли он видеть нас, свою вдову и детей, разбросанных по всей Европе. Страдает ли он, видя, в какой опасности мы находимся?

В ту студеную зиму страх висел в воздухе. Во Франции правительство Петена определило несколько городов, в которых разрешалось жить евреям и где они обязаны были регулярно, через определенные промежутки времени, отмечаться у властей. Так мы были всегда в их поле зрения. Альтернатива была — вообще не регистрироваться, но тогда ты лишался возможности получать продовольственные карточки. Таким образом ты был прикреплен к месту. Тех, кто пытался убежать, сажали в тюрьму. Лагеря смерти стали набирать обороты, и до нас стали доходить первые, вселяющие ужас, слухи.

Нас направили в Котре, маленький городок, расположенный километрах в тридцати на юго-запад от Баньера, недалеко от испанской границы. Это была Мекка для лыжников. Город насчитывал около тысячи жителей, большинство из которых ни разу в жизни не видело евреев. Йозеф Фрайермауер и его брат нашли для нас дом, и мы вновь упаковывали наши пожитки. Это походило на исход, и я думал о предстоящем празднике Песах, во время которого евреи вспоминают исход из Египта. «Помните, — говорят нам раввины, — что когда-то мы были рабами в Египте и Бог вывел нас из рабства». Где был сейчас этот Бог?

Прибыло новое письмо из Вены, снова через моего кузена Герби из Швейцарии, с подарком к моему двадцать первому дню рождения: фотографией моей сестренки Дитты. Фото согрело мне сердце, так как подтвердило, что она жива. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Это была она, Дитта, ее широко открытые глаза, ее взгляд, застенчивый и милый, — именно такой я помнил ее. Но фотография показала и то, как много времени утекло. Прошло уже более трех лет, как я оставил Вену, и за это время сестренка стряхнула с себя последние черточки детства. Разрыв длиной в эти три года обострил чувство отдаленности наших жизней.

Я упаковал свой рюкзак, и прежде чем уехать из Баньера в Котре, мы попрощались с теми, кого оставляли: с Менделем Спирой и его радиоприемником, с его женой и двумя дочерьми, с певцом Альбертом Гершковичем.

В Котре мы въехали в дом на холмистой улице. Поскольку рацион был скудным, Йозеф Фрайермауер стал выращивать овощи. Жители города были дружелюбны, и мы беззаботно проводили лето. Я ходил в горы с Йозефом Гишлидером и играл с ним в бильярд в местном кафе. Мы размышляли о бегстве, но, уйдя достаточно далеко от города, смогли увидеть укрепленную колючей проволокой границу между Францией и Испанией и поняли, что часовые Франко охраняют ее. Хотя нам удалось спрятаться от мира, полного смятения, нам некуда было деться от тех опасностей, которые, несомненно, надвигались на нас.

— Идите погулять, — сказала мне и Анни Рашель, привычно добавив, — и Нетти возьмите с собой.

Мы с Анни переглянулись. Итак, мы гуляли по окрестностям, притворяясь беззаботными молодыми людьми, и уверяли друг друга, что выживем среди этого безумия.

Однако все новые и новые слухи и сообщения обрушивались на нас, как удары. В Дранси, пригороде Парижа, был организован лагерь. Сообщали, что оттуда шли товарные поезда, груженные людьми. Они шли на восток. Доходили слухи об ужасах, происходящих в лагерях на востоке.

В июле маршал Петен установил классификацию евреев. Во Франции были теперь французские евреи, менее французские и иностранные евреи. В тот момент французские евреи могли чувствовать себя в безопасности, но это не касалось иностранных евреев.

В августе начались облавы. Аресты, заключения. Механизм организованных убийств приобретал новые чудовищные размеры. Лагерь в Дранси заполняли, а затем, после того как заключенных в товарных поездах отправляли на восток, заполняли снова. В конце августа от мэра Котре месье Салль-Лафо просочилась информация, что на следующий день состоится большая облава на евреев. Предупреждение с быстротой молнии распространилось в еврейской общине, и мы лихорадочно строили предположения: правда ли это, можно ли доверять мэру. Началась паника. В течение нескольких часов нужно было решить вопросы жизни и смерти. Одни слухи следовали за другими. Да, облава будет, но местное население готово спрятать нас. Прекрасно! Но можно ли им довериться? Или это только часть громадной паутины лжи? Не полагайся ни на кого, говорила мне мама.

Мэр, говорили нам, человек надежный, закоренелый социалист, участвовал в последней войне и ненавидел немцев. Он неслучайно способствовал распространению предупреждения.

Мы собрались все вместе дома и приняли срочное решение: с этого момента каждый идет своей собственной дорогой, прячется как можно лучше и пережидает облаву; затем, когда все снова успокоится, возвращается назад.

Мы с Йозефом Гишлидером и еще двумя парнями, прихватив с собой одеяла и еду, достаточную на день, спрятались в горах. Горы были покрыты почти непроходимыми зарослями. Мы карабкались вверх около получаса и остановились на поляне, окруженной со всех сторон густым кустарником, чувствуя себя защищенными, в безопасности, радуясь хорошей погоде. Оставаясь незаметными, мы могли видеть верхушки красных крыш и силуэт колокольни. Было послеполуденное время душного августовского дня.

Этой ночью мы спали на земле. Засыпая, я мечтал провести остаток войны в таком же безопасном месте. Возможно, мы могли бы построить здесь хижину или даже крестьянскую усадьбу. Когда рассвело, мы решили еще немного подождать. День сменился вечером, а когда стемнело, мы начали осторожно спускаться.

В городе было спокойно, и мы вздохнули с облегчением. Улицы выглядели пустынно, нигде не видны жандармы, не слышны голоса, и вскоре мы были дома — нервные, вспотевшие, с колотящимися сердцами, но живые.

Эту ночь я спал на койке в кладовке на чердаке. Поскольку у Фрайермауеров было бельгийское гражданство, их пока не трогали. В первую очередь арестовывали немецких, польских и русских евреев, а также евреев, не имеющих гражданства.

— Мы тебя запрем, — сказал Йозеф Фрайермауер следующим вечером.

Он закрыл висячим замком деревянную дверь, ведущую в мое укрытие. Дверь состояла из трех вертикальных досок, скрепленных поперечной планкой, но между досками были щели, сквозь которые можно было смотреть наружу. С кровати была видна лестница. Я заснул, а проснувшись, думал об Анни.