Дитта была моей любимицей. Она была не только младшей сестрой, но и добрым ребенком, которого мне инстинктивно хотелось защищать.

— Я не могу уехать, — сказал я маме, — пока Дитте так плохо.

— Я сама о ней позабочусь, — ответила мама, прервав все обсуждения.

Сестра была на карантине в отделении инфекционных заболеваний. Отделение располагалось в мезонине больницы с видом во двор. Мы стояли под небольшим дождем и ждали, пока она выглянет в окно.

Дитта выглядела слабой и утомленной. Ее темные вьющиеся волосы резко подчеркивали бледность лица. Она держала маленькую черную доску напротив окна и рукой показывала нам кусочек мела. Так она давала понять, как мы можем общаться. Это напомнило мне игры, в которые мы раньше играли дома.

Я взглянул наверх и показал ей жестами: «Сегодня вечером я уезжаю. Я люблю тебя, Дитта!» Я едва сдерживал слезы и моргал, чтобы она не заметила их. Мне хотелось броситься к ней, схватить ее и защитить от всех проблем, возникающих в мире. Однако я стоял там, во дворе. Дитта написала на доске и показала в окно: «Счастливо, Лео, — стояло там. — Поцелуй тетю Мину. Скоро увидимся».

Я увидел ее сияющие глаза и медленно кивнул ей головой. Она старалась быть храброй, и я вдруг почувствовал себя трусливым дезертиром, потому что убегал. Стоя у окна, она выглядела как последний невинный ангел на земле.

Мы постояли еще несколько минут и пошли. Дитта помахала нам на прощание. Мы шли по улицам, мокрым от дождя, и плакали.

Придя домой, мы чувствовали себя опустошенными. До моего отъезда оставалось совсем немного времени, но нам нечего было сказать друг другу. Все слова иссякли. Мы были измучены желанием утешить друг друга и невозможностью это сделать. Казалось, семья распадается. С момента прихода Гитлера ничего не было известно о моей кузине Марте, которая скрылась от штурмовиков. Дяди и тети говорили об эмиграции и раздумывали, как можно найти щель в надежно закрытых границах. Я же в это время тайком бежал, оставляя свою сестренку одну в больнице.

Мама упаковывала мои вещи, а я тупо стоял рядом. В потертый кожаный портфель отправились туалетные принадлежности и несколько старых фотографий. Рубашки, белье и носки, а также религиозные предметы: молитвенник, талес и тефилин (кожаные коробочки со свитками Торы, носимые религиозными евреями во время утренней молитвы) — пошли в маленький чемодан.

Мы не являлись ортодоксальными евреями. Чувствуя себя глубоко связанными с иудаизмом, мы не были, однако, настолько религиозны, чтобы исполнять все обряды. Но сейчас речь шла о другом. Мама пыталась сохранить корни. Она напомнила мне, что есть очень древние вещи, которые связывают нас всех друг с другом: никогда не забывай, кто ты есть. Может быть, это было суеверие. А может быть, она думала, что так Бог скорее поможет мне. Ни ей, ни мне не пришло в голову, что эти предметы могут быть очень опасны для меня по дороге из оккупированной нацистами Австрии через Германию в крошечный Люксембург.

В Европе продолжались спазмы самоуничтожения и безжалостной юдофобии. По всей Австрии евреев, полуевреев и людей, имеющих еврейских родственников, увольняли с государственных мест работы. Еврейским врачам и адвокатам, высокопрофессиональным специалистам, было запрещено работать по специальности. Еврейские магазины закрывались и передавались арийцам. «Entjudung» — называли это нацисты. «Деевреизация». Нацистский салют с вытянутой правой рукой стал обязателен в суде и других государственных учреждениях и быстро проложил себе дорогу в классные комнаты и другие места повседневной жизни.

Через несколько дней после того, как Гитлер вошел в Вену, Адольф Эйхман запретил еврейские организации и приказал арестовать их руководителей. Желающие эмигрировать утрачивали всю свою собственность, им оставляли ровно столько денег, чтобы они могли покинуть страну. Но куда мы могли уехать? И как мы могли получить документы для отъезда, если простой запрос их подтверждал, что ты — еврей, а быть евреем означало находиться под ударом. Затем ввели новое правило: евреям запрещалось изменять фамилии, и было приказано каждому иметь при себе специальное удостоверение личности. Дальше больше: мужчины обязаны были к своему имени добавить «Израиль», а женщины — «Сара».

— Сара, Сара, Сара! — кричали на рынке школьники-подростки вслед моей бабушке.

Семь месяцев прятались мы в нашей маленькой трехкомнатной квартире на первом этаже, постоянно опасаясь, что нас заберут. Мы почти не осмеливались выходить на улицу. В последний день дома я скользил взглядом по квартире, как будто хотел отпечатать ее в своей памяти, и одновременно подыскивал слова утешения для мамы.

— Мама, — сказал я, — не беспокойся. Все будет хорошо.

Она посмотрела на меня и грустно улыбнулась, не сказав ни слова. Я был незрелым семнадцатилетним мальчиком, пытающимся пустыми фразами ввести в заблуждение изможденную от забот женщину. Чуть позже мы надели пальто и отправились к ближайшему углу ждать трамвай номер 5, на котором я должен был ехать к бабушке в район Оттакринг. Это означало прощание с мамой. Все происходящее было слишком тяжело для нее: сцена в больнице, опасности в городе, расставание с сыном. К началу моего бегства из Австрии, после всего пережитого, поездка через весь город к вокзалу была ей не по силам.

В Вене уже зажгли фонари. Мама, Генни и я стояли в ожидании трамвая, и мне становилось все тревожнее. Я боялся взрыва чувств со стороны мамы и в то же время опасался своих собственных слов, собственных сомнений, чего-то, что было бы неловким и мучительным для меня и ничем не помогло бы маме.

— Будь очень осторожен, — сказала мама, когда подъехал трамвай.

Легкий туман клубился в свете фар. Я обнял маму и Генни и вошел в трамвай, чтобы за пятнадцать минут добраться до бабушки.

— Будь осторожен, — повторила она. — И напиши как можно скорее!

Никогда больше я не видел маму и сестер.

Я был еще подростком, стоящим на пороге взросления. Всю свою жизнь я нес ответственность, но в определенных границах, которые давали мне чувство защищенности. Все эти границы начали теперь исчезать. Я пытался внушить себе, что это — начало великолепного приключения: поездка в Люксембург, чтобы увидеть дядю и тетю. Расставание, без сомнения, временное.

Когда я пришел к бабушке, там было еще печальнее. Ее дочь, моя тетя Роза, сидела рядом с бабушкой, держа ее за руки. Тетя Роза, которая боялась темноты, видела, как тьма сгущается вокруг нас. Неделю назад, на прощание, она взяла меня с собой в Венскую государственную оперу на «Травиату». Мы оба делали вид, что в мире все еще есть остатки культуры. Дядя Исидор тоже был у бабушки. Он выглядел почти таким же обеспокоенным, как в день прихода Гитлера, когда чужие люди насильственно вторглись в еврейские квартиры. Бабушка, оцепенев, сидела в кресле и плакала, не скрывая слез.

Я подошел и обнял ее. Она заплакала еще сильнее. Меня охватило чувство, что позади остается ужасно много плачущих людей. Даже тогда, когда я, пытаясь обмануть себя, воображал, что моя семья однажды, в некотором отдаленном будущем, последует за мной и мы все встретимся в безопасном месте, мне было очевидно, что для моей бабушки все это уже поздно. Она была слишком стара, и я знал, что в этот миг мы видимся с ней последний раз.

Бабушка была неимоверно дорога мне. Когда был жив мой отец, мы с ним каждое воскресенье ездили к ней. Рядом с ней я чувствовал, что я любим. Ей было почти семьдесят, и позади были тяжелые годы. После того как обстановка в Вене так драматически ухудшилась, бабушка все чаще подвергалась издевательствам со стороны юных хамов, для которых она была легкой добычей. Позже «Сара, Сара, Сара» заменили намного более грубыми выражениями. А сейчас она теряла своего внука — это было выше ее сил.

— Успокойся, — сказала тетя Роза и нежно погладила ее по голове. — Не делай ему еще больнее.