— Ну и куда ты собирался на этот раз убежать? — спросил жандарм.

Это был человек с вокзала. Он надел мне наручники, проводил меня в камеру, и в течение часа я отвечал на вопросы капитана. Я чувствовал себя глупым и пристыженным. Капитан казался заинтересованным, чуть ли не сочувствующим. Я рассказал ему о поезде на Аушвиц и верил, что приобрел союзника.

— Но побег… — сказал он, сознавая свое бессилие. — Это было в оккупационной зоне. Не мой участок.

Я нарушил закон, когда несколько недель назад оставил Котре, назначенное мне место пребывания. — «Abandon de résidence assignée», — сказал он, и больше ничего. Меня отвели в камеру. Утром пришли два посетителя: жандарм и адвокат по имени Ипполит Салью.

Я был удивлен, что здесь еще фактически действует закон, что все еще сохранились оазисы цивилизации во Франции, находящейся под контролем Виши. Салью был небольшого роста, в очках, с редкими черными волосами. Он говорил тихо, и я внимательно прислушивался. Он сказал, что закон ясно указывает наказание: за убытие с назначенного места пребывания положен год тюремного заключения. Он сказал, мы будем просить признать меня виновным.

— Год тюрьмы? — спросил я, падая духом.

Уже в квартире Спиров я начал чувствовать страх замкнутого пространства; в тюремной камере я мог сойти с ума.

— Я действую в ваших интересах, — сказал он.

Он имел в виду — как еврея. Салью рассматривал год тюрьмы как год, когда я не смогу бывать на улицах, год — вдали от риска опасного задержания, интернирования и депортации.

— Ко времени вашего освобождения, — добавил он, — война, возможно, уже закончится.

Холодным декабрьским утром, ровно через год, как была отклонена американская виза, два жандарма отвели меня в поезд, идущий в Тарб, а там — в каменное строение с вывеской Maison d’Arrêt de Tarbes — «Дом предварительного заключения города Тарб». У меня взяли отпечатки пальцев, обыскали с головы до ног и дали бланк, который я должен был заполнить, указав сведения о моей жизни. Меня переодели в тюремную одежду из грубой коричневой ткани. Забрали те небольшие деньги, что были у меня, так же как и конверт с фотографиями мамы и сестер. Никто не издевался надо мной. Я был частью заведенного порядка на неком спокойном методичном складе людей, в то время как вокруг неистовствовала война. Здесь я должен был ожидать судебный процесс.

Охранник провел меня по коридору на первом этаже в камеру и крикнул внутрь:

— Либетрау, вот тебе сокамерник, теперь тебе будет с кем поговорить.

— Спасибо, Палисс, я уже чувствовал себя одиноко, — раздался голос из камеры.

Тяжелая дверь камеры закрылась за мной. Я затосковал по большой свободе маленького дома Менделя Спиры; по открытым просторам зловонного пляжа в Сен-Сиприене; или даже по тесноте поезда на Аушвиц с его маленькими окнами, через которые я мог ускользнуть. Я снова хотел бы убежать от своих преследователей — на этот раз меня бы ни за что не остановили.

Я увидел перед собой две узкие кровати, крошечную раковину, зарешеченное окно, выходящее на тюремный двор. Был также маленький туалет. В стальной двери, закрывшейся позади меня, находилось небольшое отверстие, через которое давали еду и почту. Либетрау кивнул мне. Он выглядел лет на сорок, щетина на его щеках уже немного серебрилась. Лицо его было красным и рябым, а зубы испорченные и кривые.

— За что ты тут? — спросил он.

— Родился евреем, — пожал я плечами. — А ты?

— Убийство, — ответил он.

Я забеспокоился, доживу ли я до утра. Он был больше меня и, без сомнения, сильнее — настоящий преступник, и, наверняка, еще больше ожесточившийся за годы, проведенные за решеткой. Я вообразил удар ножом в горло в темноте и решил, что наилучшим будет — показать, что я крепкий малый, и рассказал ему свои приключения. Когда я подошел к аресту швейцарским офицером, он был взбешен.

— Мне стыдно за это, — заключил он.

Он был швейцарским гражданином, арестованным за то, что в порыве ярости убил свою неверную французскую подружку. Отсидевший уже несколько лет, он ожидал освобождения. До сих пор он был примерным заключенным, сказал он, и был уверен в скором выходе на волю.

Проснувшись следующим утром, я с облегчением понял, что еще жив. Нам принесли жидкий чай, совершенно без какого-либо вкуса. В раковине была только холодная вода. На обед мы ежедневно получали или овощи, или фасолевый суп. Фасолевый суп давал нам материал для каждодневных занятий: мы считали фасолины, чтобы установить, у кого больше. Часто была ничья.

— Должно быть, они пересчитывают фасолины еще на кухне, — сказал я.

— Да, им тоже нужно чем-то заняться, не только нам, — ответил Либетрау.

По воскресеньям мы получали порцию мяса, которая была так мала, что сразу помещалась во рту. Сыр и хлеб давали нам в течение недели. И все время этот безвкусный чай.

— Бром, — сказал Либетрау.

Он имел в виду, что так подавляют нашу сексуальную энергию.

— Можешь мне поверить, — добавил он, — я здесь уже достаточно долго.

Я проводил время за написанием коротких писем Спирам и Фрайермауерам. Однажды после обеда меня посетил адвокат Салью и снова повторил свой план: я должен признать свою вину перед законом.

— Я понимаю, — сказал я, — что в камере безопаснее, чем снаружи. Но что, если условия изменятся? Немцы уже сейчас, как известно, берут заключенных из камер, чтобы наказать в назидание другим.

Он кивнул, но, казалось, остался при своем мнении.

— Я постоянно думаю об этом, — настаивал я.

— Будем надеяться, что этого не произойдет, — ответил он.

Когда Салью ушел, Палисс, охранник, который в первый день сопровождал меня, отвел меня назад в камеру. Это был беззлобный парень, называвший меня Малыш. Высокий, тяжелый, с большим животом, Палисс при ходьбе шаркал ногами. Другой охранник, Грифф, был большим неуклюжим парнем, на лице которого всегда блуждала ухмылка. Был там еще Лебон, неприветливый и циничный; он не смог бы улыбнуться, даже если бы ему за это заплатили.

Утром восьмого января я ожидал в специальной комнате, чтобы меня отвезли в суд. Туда же завели одну заключенную, которая была арестована за сделки на черном рынке. Во время нашего короткого переезда на поезде в Баньер, в здание суда, мы были скованы друг с другом наручниками. Там меня уже ждал Салью вместе с Менделем Спирой и его дочерьми.

Судебное заседание было таким коротким, что я почти не имел времени оглядеться. Салью пояснил, что я покинул предписанное мне место проживания из опасения быть депортированным. Судья, слушая безучастно, пробормотал над своими документами: «Год тюрьмы».

Мое сердце упало. Минутой позже, стоя в коридоре судебного здания, я увидел проходящего мимо Спиру. Он указал на находящийся рядом мужской туалет и вошел внутрь.

— Можно мне в туалет? — спросил я охранника.

Казалось, он сочувствовал мне.

— Я подожду здесь, — сказал он, расстегивая мне наручники.

Внутри Спира дал мне пятьдесят франков.

— Тебе это может пригодиться, — сказал он.

— Один год! — вырвалось у меня, как ругательство.

— Странным образом может оказаться, что там для тебя будет более безопасно.

— А что, если немцы начнут освобождать камеры? Что, если им нужен будет акт возмездия и они придут в тюрьмы?

На это Спира не мог ответить ничего.

Чуть позже, в коридоре, меня опять сковали наручниками с женщиной, осужденной за сделки на черном рынке. Небольшая группа людей таращилась на нас. Реша и Сюзи Спиры робко помахали мне, я махнул в ответ, стараясь не показать своего мрачного состояния.

Поезд должен был отвезти нас назад в Тарб, но отправлялся он только через два часа. Жандармы решили ожидать в бистро, и мы с женщиной, связанные наручниками, сидели там же. Жандармы заказали красное вино. Такое может происходить только во Франции, думал я и представлял себе, что это, возможно, то самое вино, которое я когда-то помогал делать в Каркасоне. Вчетвером мы сидели за столом, и охранники беседовали об однообразии своей работы. Я же думал об ожидавших меня месяцах заключения. Они говорили о позднем возвращении с работы домой. Их больше заботила женщина, чем я, и я вновь подумал о побеге.