— Вы что-то хотели сказать, мистер Маршдел? У вас появилась догадка, способная пролить свет на это странное нападение?

— Нет, нет, никаких догадок, — ответил Маршдел, усилием воли выходя из депрессии, в которую он впал. — Мне нечего вам сказать. Но я думаю, что Флоре сейчас не помешало бы поспать — если она, конечно, сможет.

— Я не желаю спать! — вскричала девушка. — Я больше не отважусь спать одна.

— Но ты не останешься одна, дорогая Флора, — успокоил ее Генри. — Я сяду рядом и буду присматривать за тобой.

Она взяла его руку в свои ладони, и слезы покатились по ее щекам.

— Обещай мне, Генри, — взмолилась Флора, — что ты не оставишь меня одну — даже за все дары небес.

— Я обещаю.

Девушка мягко откинулась на подушки и с глубоким вздохом облегчения закрыла глаза.

— Она слаба, — произнес мистер Маршдел. — Ее сон будет долгим.

— Мне не дает покоя ваша реакция, — сказал Генри. — Я уверен, что вас терзают ужасные мысли.

— Тише, тише, — ответил мистер Маршдел, указав на Флору. — Об этом позже. И не здесь.

— Я понимаю, — согласился Генри.

— Пусть она спит.

Несколько минут в комнате стояла тишина. Флора погрузилась в глубокий сон. Молчание нарушил Джордж.

— Мистер Маршдел, посмотрите на портрет.

Он указал на картину. Взглянув на нее, Маршдел опустился в кресло.

— О, Небеса! — воскликнул он. — Какое сходство!

— Не могу поверить, — прошептал потрясенный Генри. — Те же глаза.

— А контуры лица! И этот странный изгиб рта!

— Точно! Точно!

— Панель с картиной следует убрать отсюда. Если Флора проснется и увидит эти жуткие глаза, они могут пробудить в ее уме весь ужас пережитого события.

— Неужели он так похож на злодея, проникшего сюда? — спросила мать семейства.

— Это одна и та же персона, — ответил мистер Маршдел. — Могу ли я на правах человека, прожившего в доме немалый срок, узнать, чей это портрет?

— Сэра Мармадюка Баннерворта — нашего предка, который в угоду своим порокам нанес огромный ущерб имуществу моей семьи.

— Ах, так! Когда же это было?

— Почти девяносто лет назад.

— Девяносто лет? Это долгий срок.

— Вы находите какую-то связь?

— Нет, нет, — ответил мистер Маршдел. — Мне хотелось бы успокоить вас, но я боюсь…

— Чего?

— Я должен вам кое-что сказать. Но только не здесь. Давайте обсудим это утром… Да, лучше утром. Не сейчас.

— Рассвет уже близок, — согласился Генри. — Я должен выполнить свое обещание. И я никуда не уйду из этой комнаты, пока Флора не проснется и не откроет глаза. Но было бы бессмысленно задерживать здесь остальных. Моей охраны будет вполне достаточно. Ступайте к себе и постарайтесь хорошо отдохнуть.

— Я принесу вам пороховницу и пули, — предложил мистер Маршдел. — При желании вы сможете перезарядить эти пистолеты. Еще пару часов, и наступит день.

Его предложение было принято. Генри перезарядил пистолеты и положил их на стол у изголовья кровати, чтобы в случае необходимости воспользоваться ими без лишних промедлений. Убедившись, что Флора спит, все остальные тихо покинули комнату.

Миссис Баннерворт ушла последней. Она хотела остаться, но Генри настоял на том, чтобы мать вернулась к себе в спальную и попыталась возобновить свой прерванный сон. Пожилая леди была настолько сломлена тревогой за здоровье Флоры, что даже не могла сопротивляться. Рыдая и качая головой, она отправилась в свои покои.

Ночная тишина окутала злосчастный особняк, и хотя, кроме Флоры, в нем никто не спал, дом погрузился в напряженное молчание. Тревожные предчувствия и мысли отгоняли сон. Покой в постели казался обидной насмешкой. Генри, терзаясь странными и горькими чувствами, с беспокойством вспоминал рассказ Флоры. Несмотря на глубокую задумчивость он не спускал с нее глаз. А она спала — спала, как невинный ребенок, уставший от игр и забав.

Утро. — Совет. — Страшное предположение.

Как удивительно разнятся впечатления и чувства в отношении тех же самых событий, когда наш ум воспринимает их при ясном свете дня или когда, теряя объективность, он попадает в тень глубокой ночи и отдает себя во власть воображения. Этот эффект столь значителен и универсален, что ему должна быть очевидная причина. Возможно, солнечные лучи так изменяют состав атмосферы, что она воспроизводит некий неизвестный газ, который при вдыхании и создает то удивительное воздействие на нервы человеческого организма.

Мы не можем объяснить этот феномен иным способом. Но что касается Генри Баннерворта, то юноша ни разу в жизни не ощущал это смещение чувств с такой небывалой резкостью и силой, как в те мгновения, когда дивный свет чудесного утра наполнил комнату, где он нес свою вахту у ложа спящей сестры.

Его дежурство прошло спокойно. По крайней мере, он не заметил никаких попыток вторжения. Ни звука, ни шороха — все было тихо, как в могиле. Однако, пока длилась ночь, и когда он больше полагался на сияние свечи, стоявшей на каминной полке, чем на призрачный свет зарождавшегося утра, в его взволнованной груди обосновались сотни странных и тревожных предчувствий.

Генри часто вглядывался в портрет на стене, и каждый раз, когда он отводил глаза, его пробирало волной необъяснимого страха. Убеждая себя не смотреть на зловещую картину, он каждый раз поступал иначе и, в конце концов, пришел к более мудрому решению — не спускать с портрета глаз. Передвинув кресло так, чтобы смотреть на картину без лишних усилий, юноша; перенес свечу на стол. Ее сияние теперь освещало портрет и не слепило глаза. Он сел в кресло, став жертвой многих противоречивых чувств, и не менял своей позы до тех пор, пока пламя свечи при свете дня не стало казаться тусклым и слабым.

События прошлой ночи не укладывались в его голове. Он напрасно побуждал свой разум найти какой-то смысл — пусть даже смутный. Но его усилия не приводили ни к чему. Он лишь терялся в зыбком мраке глубочайшей тайны.

И странно — глаза портрета смотрели прямо на него! В них искрилась жизнь, будто голова, которой они принадлежали, стремилась проникнуть своим взором в душу молодого человека. Это был великолепно сделанный портрет настолько точный и правдоподобный, что создавал у зрителей иллюзию ответного взгляда.

— Надо будет убрать его, — сказал себе Генри. — Я бы снял эту картину сейчас, но, похоже, панель прибита к стене. Если я начну ее отрывать, то разбужу и испугаю Флору.

Он встал и убедился в верности своих предположений. Тут требовался плотник, с клещами и ломом.

— Конечно, я мог бы вырезать полотно из рамы, но мне не хочется портить такой шедевр и потом сожалеть об этом. Мы снимем его днем и повесим в одном из залов особняка.

Внезапно Генри понял, что уносить портрет из комнаты было бы глупо. После нынешней ужасной ночи эта спальная, наверняка, останется необитаемой, и флора вряд ли согласится спать в том месте, где испытала столько страха.

— Я оставлю тебя здесь, — сказал он портрету. — При желании мы даже заколотим дверь в эту комнату, чтобы никто больше не вспоминал о тебе.

Утро быстро вступало в свои права, и не успел Генри подумать о том, что нужно прикрыть окно и не дать лучам солнца попасть на лицо сестры, как девушка проснулась.

— На помощь! Спасите! — закричала она. Генри метнулся к ней.

— Ты в безопасности, Флора. Тебе ничто не угрожает.

— Где он? — спросила девушка.

— Кто? О ком ты говоришь, сестра?

— Об ужасном призраке. Ах, чем я заслужила это наказание?

— Забудь о нем, Флора.

— Но как забыть?! Мой ум в огне! И кажется, что миллионы странных глаз следят за мной со всех сторон.

— О, небеса! — прошептал ее брат. — Она бредит.

— Слышишь? Слышишь? Он летит на крыльях бури. Это ужасно! Ужасно!

Генри позвонил в колокольчик — в полсилы, чтобы не поднять тревоги. Звук достиг слуха матери, и через несколько мгновений она вбежала в комнату.