Сухопарый тут же очутился подле лестницы.

— Да здравствуют неприступные бабы!

Женщина сверху кинула на него взгляд.

— Ах, так это вы будете платить за все?

— Тут каждый может заплатить… Цвет сплавщиков! Не сомневайся, толстушка… У нас месячный заработок.

— В горах — захочешь, не потратишь! — воскликнул Балагур.

— Так я вам и поверила… Это вино стоит по меньшей мере триста реалов.

— А стаканы, водка, колбаса? — простонал Константино.

— Колбаса? — даже поперхнулся Обжора. — Да это же ослятина!

— Заткнись! — отрезал Сухопарый, — Слово твое — закон, королева… Эй, Кинтин, пусть каждый внесет свою долю!

Порешили собрать шестьдесят реалов с каждого, и Балагур обошел всех со шляпой.

— Здесь больше, чем надо, — заметила хозяйка таверны, спускаясь с лестницы к Сухопарому, а тот ответил, приблизив к пей лицо:

— Липшее возьми себе на платок. Дарю тебе. Меня зовут Сухопарый, если тебе вдруг вздумается вышить на нем мое имя.

Женщина слегка отступила и ответила:

— Я не нуждаюсь в твоих платках. Другой подарит.

Сухопарый пристально посмотрел на женщину и сказал, намекая на ее горемыку-мужа:

— Это какие? Носовые, да?

Женщина опустила глаза, а Сухопарый усмехнулся и проговорил:

— Константино, я хочу выпить за твою женитьбу. Когда вы поженились?

— В декабре.

Взгляд сплавщика скользнул по хозяйкиной талии. Он насмехался все более откровенно.

— А когда крестины?

Константино молчал. Женщина избегала глаз Сухопарого. Сплавщик сделал шаг вперед и встал между супругами, оттеснив женщину к стене, под лестницу.

— Так когда же? — настаивал он.

— Сами не знаем, — ответила женщина, тщетно пытаясь говорить как можно солиднее.

— Быть того не может! — с издевкой воскликнул Сухопарый, а затем вкрадчиво проговорил: — Уж больно ты пухленькая.

— Вот видишь… так уж получилось…

— Не унывай… — утешил ее сплавщик, подходя поближе. — Время еще есть… пожалуй.

Женщина не выдержала и вздохнула. Это был какой-то безмерный вздох, словно зародился он еще в декабре и, все больше и больше наполняя грудь, вырвался, наконец, наружу, слышный разве что ей одной да сплавщику, который сразу уловил его истинный смысл.

— Да, — согласилась она. — Время еще есть.

Сухопарый наклонился к ней и тихонько повторил:

— Не унывай, милая… Все уладится.

— Мануэла! Мануэла! — проверещал голос за спиной у Сухопарого.

— Чего тебе? — недовольно откликнулась женщина, не делая ни малейшей попытки вырваться из плена.

— Ну, чего ты там стоишь… ведь этот человек уже дал деньги.

— Деньги? Возьми сам!

— Но, Мануэла…

Сухопарый, не оборачиваясь, перебил его:

— Не приставай, Константино… Разве не видишь, что я обхаживаю твою жену?

Муж оцепенел, а она стояла, глупо улыбаясь.

— Хе! — воскликнул Дамасо совсем рядом, — Не припугнуть ли нам его немного, Сухопарый?

— Да нет, дружище. Ведь он тоже член семьи.

— Иначе не отстанет… Эй, Белобрысый, Обжора, не устроить ли нам шествие?

Константино, не понимая угрозы, попятился к лестнице, но Дамасо вцепился в него своими пальцами, словно клещами, и выразительно ругнулся. Не успел хозяин опомниться, как несколько багров поддели его за толстый ворот вельветовой куртки, вздернули вверх, и он повис в воздухе, боясь шелохнуться, чтобы не свалиться на пол, пока Дамасо, Обжора и Белобрысый поднимали его к потолку.

Сплавщики хохотали.

— Разбойники, оставьте бедняжку в покое! — возмутилась женщина.

— Да ничего с пим не будет, — успокоил ее Сухопарый, — Они шутят. — И прошептал, обнимая за талию: — Ему тоже не следовало так поступать с тобой.

Женщина замялась.

— Нехорошо так обращаться с ним при мне.

Сухопарый наклонился к ней, изогнувшись, как кот, и промурлыкал, смягчая свой грубый голос:

— Ты права, королева мавританская. Тебе лучше этого не видеть.

И обняв еще крепче, стал увлекать ее к лестнице при полном безмолвии объятого ужасом чучела, висевшего на баграх.

Она покорно прижалась грудью к сплавщику.

— Ах, разбойник! Не думай, что я всегда была такая! Просто, когда умер мой муж, я стала жить с этим беднягой!..

Сухопарый уже вошел в свою роль, попал в родную стихию. Но тут женщина совершила роковую ошибку:

— Ах, ты не знаешь, каково проводить ночи…

Сухопарый уже не слышал ее. Он замер, пораженный этими словами, сразу вспомнил другие, искренние, идущие от самого сердца. Он увидел эту женщину такой, какой она и была: толстой, сытой, разряженной и жеманной, готовой урвать еще одни лакомый кусок.

— Да, — сказал он, — по ты не знаешь, что такое голод… — И заключил с беспощадной насмешкой: — Прощай, голубушка! Я ухожу.

Женщина не сразу поверила. Потом опустилась на ступеньку и заплакала. Сухопарому она показалась смешной, как распустившая нюни девчонка, у которой отобрали куклу. Дамасо преградил ему путь, когда он направился к двери, и спросил:

— Ты куда? Неужто бросаешь добычу?

— В пользу бедных! У меня есть долг.

Мужчины рассмеялись; женщина плакала, сидя на ступеньке; у чучела наконец прорвался ворот куртки, и оно рухнуло на пол со страшным воплем.

Сухопарый захлопнул дверь, сразу отрезав от себя все, что осталось за ней, и, окунувшись в ночь, попал в мир подлинный и здоровый. «Как я сам», — пронеслось у него в голове.

Чистый, свежий воздух, ночной покой и звездный простор неба над маленькой площадью умиротворили Дамиана. Он снова стал таким, как всегда, и шел, куда должен был идти. Да, теперь он знал, что пойдет туда. Возможно, впервые за свою жизнь он почувствовал, что на сей раз он не пропустит стаканчик, а припадет к роднику, способному утолить непереносимую жажду. И понимал, хотя и подсознательно, что только так и стоит жить. Потому он и шел вверх по улице так же уверенно, как течет река.

В Трильо Горбун сменил глиняный кувшин для вина — еще одно свидетельство того, что зима миновала. Вместо тяжелого, темного, продолговатого, покрытого изнутри глазурью, он купил другой — белый, пузатый, звонкий и шершавый, какие делают в Оканье. Первый день сплавщики чаще обычного прикладывались к кувшину, куда налили водку, разбавленную водой, чтобы отбить привкус глины. И всякий раз прикосновенно к неровной поверхности, непохожей на прежнюю, гладкую, напоминало им о том, что зима позади.

На четвертый день пути из Трильо они подходили к Вуэльта-Анча и вдруг услышали пение чистых детских голосов.

— Что это? — спросила Паула.

— Это у переправы, — ответил Сантьяго, прислушиваясь. — Сходи посмотри. Я тут сам управлюсь.

Паула подошла к переправе Молино. Квадратный деревянный паром двигался по реке на канате, протянутом от берега к берегу. Все ближе слышалось пение звонких голосов. Вскоре на холме появилась небольшая странная процессия — темные, четкие фигурки на фоне солнца и неба. Тоненькие голоса заглохли в раскаленном воздухе.

— Гляньте-ка! — удивился Балагур. — Никак идут к причастию.

— Так оно и есть, — с почтением произнес Четырехпалый. — Сегодня Вознесение Христово.

Вероятно, это дети пастухов с государственных пастбищ направлялись в Виану-де-Мондехар — селение, скрытое за холмами и расположенное в получасе ходьбы от переправы. Одна из девочек была во всем белом и очень этим гордилась. Другие были в цветных, хотя и нарядных платьях, но на голове у всех развевались белые вуали, оттенявшие смуглые веснушчатые лица. Мальчишки шли в серых или синих костюмах, которые можно будет носить и потом. Почти у всех к рукаву был приколот белый бант, а шеи так туго повязаны галстуком, что приходилось отчаянно тянуть вверх коротко остриженную голову. Пели дети равнодушно, без всякого благоговения. Только девочка в белом, зная, что на нее обращены все взоры, старалась выглядеть благочестиво, как святые в церкви. У остальных же были веселые лица, особенно у мальчишек, готовых в любую минуту напроказничать.