Они продвигались вперед, ничего не видя вокруг, не замечая ни Шеннона, ни друг друга. Их, словно магнитом, тянуло к новой воде, которая все приближалась. Они шлепались в вереск, в ямы, на пригорки. Им было все равно. Они продолжали свое неутомимое скакание, оставаясь слепыми и глухими ко всему, что не обладало силой этого магического притяжения.

Шеннон присоединился к этому молчаливому таинственному галопу. Вместе с ними он достиг заводи и увидел, как они застыли в восторге, очарованные серебряными бликами, которые щедро расточал тонкий серп лупы. Потом одни кинулись в воду, другие продолжали наслаждаться открывшимся их глазам зрелищем. Их ждала влага, обильная пища, счастье лета.

Вдруг Шеннон заметил, как одна из лягушек, приблизившись к другой, издала сначала тихое, почти нежное, а затем трепетное от страсти кваканье, и обе закружились в милом и нелепом танце. Другие пары последовали их примеру, и вот берег превратился во дворец, где состязались трубадуры, в поле любви, в ложе объятий. Он представил себе, как через несколько дней в воде появится бесчисленное множество клейких мешочков с икрой. Они опустятся на дно и там, в иле, набухнут, как первые живые существа миллионы лет назад. Чудовищные существа — полурыбы, получетвероногие — начнут, как и тогда, свою яростную охоту на насекомых и личинок, чтобы произошло их невероятное превращение. И так будет длиться до тех пор, пока не придет конец теплу, тогда они снова вернутся в ил, погрузятся в летаргический сон, повинуясь вечной смене времен года.

Шеннон поднял лицо, вдохнул влажный воздух, насыщенный запахом гнили, и стал разглядывать тонкий серп луны в вышине. Он уже готов был вознести молитву бессмертной Исиде, благодаря за любовь, дающую неиссякаемую силу природе. Но за него это сделали другие. Сначала несколько, а затем сотни и сотни лягушачьих глоток наполнили своим ритмичным кваканьем необъятную ночь.

И этот вопль возрожденных лягушек, еще трепетный от любовных игр, повторил извечную хвалу богам девственных лагун эпохи огня и потопов еще до появления животных и людей. Только эти голоса, хриплые, монотонные, прерывистые, но отчетливые и упорные, могли вывести из зимней спячки планету.

Да, зиме пришел конец. На другой день сплавщики, продвигаясь по реке, уже не так тесно сжатой утесами, вдыхали новый, не похожий на прежний, воздух. Вода торжествовала свою победу над горами и скалами. В тот же вечер — уже на подступах к Сотондо — они увидели паром между Морильехо и Карраскосой, смутные очертания полей, низких холмов и прогалин, над которыми возвышались Тетас-де-Виана — вершины-близнецы Алькарии. И их охватило волнение, какое охватывало всех паломников во все времена, когда они достигали наконец земли обетованной.

ЦЯНЬ

В ту ночь теплый воздух, испарения, исходившие от земли, и сияние звезд опять не давали уснуть Шеннону, и он отправился побродить. Русло Тахо уже можно было различить сквозь редеющий туман, предвестник близкого утра.

Еще до света и красок день начинался с запахов, дурманивших своим ароматом. Внезапно занялась заря, и небо заиграло тысячью прекрасных оттенков: от багряных до золотых. Выскочила куропатка, побежала вразвалочку, несколько раз взмахнула крыльями и взлетела, на какой-то миг с упоением распластав в воздухе свое тяжелое тело. Толстая светлая зайчиха и быстрый темный заяц сорвались со своего ложа из-под самых ног Шеннона. В кустах виднелись следы борьбы: взрыхленная земля, клочья шерсти, выдернутые перья и даже пятна крови — следы жестокой расправы над жертвой, принесенной в честь воскрешения весны.

И, словно еще одно живое существо, ввысь взвилась мелодия. Такая целомудренная, легкая и в то же время такая древняя и глубокая, словно первый вздох пробуждающейся земли. Этот слабый звук заполнил собой весь мир. Всего три ноты, но они страстно призывали к возрождению жизни. Чуть выше Шеннон повстречал самого музыканта: дряхлого пастуха, стерегущего овец. Он подошел к нему и заговорил. Однако трудно было понять невразумительную речь этого старца, который почти разучился говорить, столько лет пребывая в полном одиночестве. Зато собака отлично понимала его резкие гортанные приказания. Возле пастуха на камне лежали котомка и сосуд такой красоты, какой Шеннону еще не доводилось видеть: он был из чистого белого рога с причудливым орнаментом и плотной можжевеловой крышкой.

Заметив, с каким восхищением Шеннон разглядывает сосуд, пастух показал ему на узор из звезд, выгравированных шилом, и орнамент попроще, сделанный навахой. Черный старческий палец ткнул в инициалы и дату: «Л. С. 1885», рядом с которыми было изображено что-то похожее на сердце.

— Сердце жизни, сердце жизни, — сказал он. И еще раз повторил: — Сердце жизни.

Затем снова поднес к губам тростниковую свирель и заиграл ту же мелодию. Небо еще не было ярко-синим, ни даже голубым. Сквозь небрежные зеленоватые мазки дерзко проглядывала бледная желтизна, становившаяся все ярче. Под заклинание свирели, словно раскаленный шар, в который вдувают воздух, росло небесное светило, четко очерчивая контуры гор. Внезапно звуки свирели оборвались, и все вокруг словно замерло в восхищении. Даже в глазах собаки, обращенных вверх, застыло удивление. Тогда пастырь вселенной спрятал в котомку тростниковую свирель и достал оттуда еще одну, сделанную из кости.

— Другой собаки… — пояснил он. — Самой храброй!.. Волк загрыз.

Он поднес ее к губам почти с благоговением, и его дыхание вошло туда, где когда-то был мозг. Раздались те же поты, но теперь они звучали иначе: более отчетливо, страстно и чарующе. Солнце мгновенно отозвалось на эти звуки и показало свой ослепительный диск над горнилом горизонта.

Шеннон молча ждал, пока солнце окончательно не оторвалось от земли. И только тогда отправился назад, к реке, над которой уже рассеялся туман, уступив место утреннему свету. В тополиной роще и ольховнике лопались почки. У некоторых деревьев из пораненных стволов ток густой, темный, наполовину свернувшийся сок. Но, пожалуй, птицы, с их обостренной чувствительностью, больше других предавались радости воскрешения. Перелетные без устали кричали на все лады, щегол неистово хохотал, а трясогузка в недоумении сновала над самой рекой, пораженная деревянным покровом, который не давал ей коснуться воды даже кончиком крыла. Да, пожалуй, птицы. Спустя некоторое время в такое же утро разольется безудержная трель жаворонка. По не все жаворонки будут только петь. Хохлатый станет искать и носить в клюве все, что годится для гнезда. Да, именно птицы. Но и водное царство забурлило от стрекоз, рыб, головастиков. Как прекрасны были две водяные змеи, изящно и плавно извиваясь, скользившие рядом в волнах, настолько легких, что они даже не рябили поверхность реки.

И Паула показалась Шеннону такой грациозной, такой сияющей! Перехватив его взгляд, она с удивлением спросила:

— Почему ты на меня так смотришь?

Почему? На ней было то же платье, тот же платок, те же альпаргаты. Но разве ее изящная поступь не подчинялась таинственной мелодии пастуха? «Сердце жизни», вспомнил Шеннон. Ему вдруг сдавило горло, он слабо махнул рукой, приветствуя девушку, и окончательно сдался на милость неуемной, бурной, победоносной весны. В таком состоянии он вернулся к сплавщикам, взбудораженным подготовкой к празднику в Сотондо.