— Прощай, Ройо. Спасибо за все.

— Прощай, Паула. Спасибо за то, что ты настоящая.

Оп смотрел, как она вышла; услышал, как она спускается по лестнице. Закрыл глаза и представил себе, как она идет по тропе среди сосен легкой, такой естественной походкой. Ему было жаль своих воспоминаний, жаль прошлого. А настоящего? Если бы она еще хотела сказать «да»?.. И все же этот разговор оставил в его душе совсем иной след, совсем иное чувство, нежели их прежние встречи.

Открыв глаза, он вздрогнул: она еще здесь!.. Нет, это Сесилия.

— Простите меня, — сказала девушка, краснея, — я ire хотела заходить раньше, а теперь пришла узнать, не надо ли вам чего… Уже пора завтракать.

Шеннон, все еще взволнованный, не сразу ее понял. И она это истолковала по-своему.

— Не огорчайтесь, — улыбнулась Сесилия, но голос был грустный. — Вы еще увидитесь… Она очень красивая, ваша Надежда! — призналась она почти со вздохом.

— Кто?.. О нет! Ее зовут Паула. А почему вы так сказали?

Девушка смутилась.

— Потому что в ту ночь… Помните, я не посмела вам рассказать, когда дедушка просил.

— Но что?

— Тогда в бреду… Вы все время повторяли: «Надежда, Надежда…» Ну, я и подумала… Простите, ведь я такая глупая.

— Успокойтесь, Сесилия… Я имел в виду другое. А се зовут Паулой, и она вовсе не моя.

Шеннон с удивлением обнаружил, что девушка поторопилась выйти, чтобы он не видел, как раскраснелись ее щеки.

Проходили дни, лес продолжал свой путь. Шеннон видел его с галереи, где сидел, положив ногу на стул: он ужо мог передвигаться без посторонней помощи, не причиняя себе боли. Сплавщики приветствовали его с реки, и Шеннон ощущал, какой напряженной жизнью живет дом у соляных разработок, казавшийся спокойным и уединенным. А разве все сущее на свете не исполнено того же напряженного стремления жить! И в первом крике петуха, и в последнем вздохе филина, который каждую ночь усаживался на дереве у его окна, — в каждом звуке, в каждом движении сосредоточивалась и билась жизнь, как в крохотной Вселенной… Будь то скрюченный ревматизмом старик, или плачущий ребенок, растиравший ушибленную коленку, или же белая ослица, с которой сняли сбрую и которая с наслаждением каталась в пыли… В коночном счете все одинаково ценно, во всем является безграничная, вечная жизнь. Та самая, что бьется в ого ноге, зарубцовывая сломанную кость, в которой, молекула за молекулой, скапливается известь, точно сталактиты в пещерах матери-земли.

Лес прошел. «Замыкающие» разбирали запруды, построенные Американцем и его людьми, и вылавливали «уток», то есть бревна, которые хитрые крестьяне топили по ночам, привязывая к ним камни, чтобы потом, когда сплавщики уйдут, взять их себе. В последний вечер, когда лагерь снимался с места, Шеннон увидел, что к дому направляется кто-то из сплавщиков. Его привели к Шеннону. Это был парень, такой же молодой, как Лукас.

— Эй, Англичанин, — сказал он, — тебе велели передать вот это из артели «ведущих», — и он вручил Шеннону листок, добавив: — А от нашей артели и от всех нас тебе пожелание скорее поправиться.

Парень чувствовал себя неловко в богатом доме и поторопился уйти. Шеннон посмотрел на листок, который держал в руке: темно-бурый прямоугольник бумаги, оторванный от кулька и тщательно разглаженный. На нем детским почерком было выведено карандашом: «Счастья тебе и здоровья от того, кто тебя никогда не забудет, Лукас Мартин».

Шеннон растрогался до слез. Бережно сложил он листок и спрятал его в бумажник. Кончался один период его жизни и начинался другой. Значит, матушка-река не похитила амулета, а лишь заменила коралловый кулачок этим посланием — вот он, этот фетиш, — значит, он, Шеннон, не только спас кому-то жизнь, но и ум, значит, в мире еще множество дел, которыми можно заполнить человеческую жизнь, столько дел и свершений, которые могут исполнить пас великой гордостью и глубоким смирением.

Парень уходил по тропинке, распевая песню.

Его голос долго раздавался в вечернем воздухе, и Шеннон видел, как скрылся за поворотом последний из его товарищей, людей реки.

Автомобиль, покачнувшись, резко затормозил в тени дерева. Облако пыли, волочившееся за ним, окутало с головы до ног пассажиров, когда они стали высаживаться.

Это были две пары. Девушки в легких цветастых платьях, молодые люди в голубых спортивных туфлях, узких брюках и летних куртках. Волосы у них были зачесаны назад и сильно напомажены.

Владелец автомобиля открыл багажник и начал выгружать оттуда вещи. Одна из девушек, совсем еще молоденькая, углубилась в рощу. И уже у самой реки, в восторге замахав руками, прокричала:

— Сюда, ребята, ко мне! Какая красота!

Ее подруга но замедлила появиться из-за деревьев с парусиновым стульчиком и корзинкой. Она была чуть постарше, гораздо полнее и заметно накрашена.

— Видишь, Консуэло? А ты не хотела ехать! Давай-ка, помоги мне, еще успеем поваляться.

Вчетвером они перетаскали целый ворох разных вещей — настоящее походное снаряжение с американскими этикетками и надписями. «Военные излишки», как выразился владелец автомобиля, считавший, что у американцев солдаты снабжаются лучше, чем местные отдыхающие. Вдруг его приятель присвистнул.

— Молодчина, Хуанита! Люблю расторопных баб!

Слова его относились к девушке постарше, которая стащила через голову платье и осталась в одном купальнике.

— А чего ждать! — воскликнула она, довольная произведенным эффектом. — К чему усложнять жизнь? Сейчас натяну шорты, и порядок!

— Не надо! Ты и так хороша.

— Я загрязню купальник, если сяду на землю. А он импортный.

— Я привез его из Танжера! — Владелец машины сидел на складном стульчике и разглядывал ее смуглые крепкие ноги. Шорты только чуть-чуть прикрыли бы купальник.

Другая девушка вышла из-за кустов тамариска в длинных голубых брюках и белой блузе с короткими рукавами. Она была худая, почти плоская.

— Ты что, хочешь в таком виде принимать воздушные ванны? — смеясь, спросила ее подруга. — Случайно, не забыла надеть пальто?

Владелец автомобиля сказал через плечо приятелю:

— Эй, Маноло, если ты не научишь ее вести себя в обществе, я вас больше никогда не возьму с собой.

— Ничего… Несколько раз съездит с нами, узнает, что такое жизнь, вот увидишь.

— Выпьем немного? — предложила Хуанита, чтобы отвлечь мужчин от этого разговора. Ей было неловко за свою подругу, не научившуюся вести себя в компании.

Из маленького транзистора, который настраивал Артуро, вырвалась танцевальная мелодия. Все засмеялись, обрадовались… Хуанита и Артуро, обнявшись, закружились в танце. Маноло подошел к другой девушке, которая смотрела на реку, стоя ко всем спиной.

— Чего ты на нее уставилась? Музыка-то какая, — сказал он. И видя, как неохотно она идет к нему, спросил: — Да что с тобой? Ты же сама хотела поехать, сама говорила, что любишь деревню.

— Да, да, — ответила девушка, украдкой вздыхая, — очень люблю.

— Так пользуйся случаем, глупая, — и он обнял ее за талию. — Вот что, надо тебе выпить.

В эту-то минуту и появился Горбун с Обжоркой, ведя Каналехаса. Они опередили сплавной лес, собираясь раскинуть лагерь в роще, самой тенистой на этом берегу, напротив переправы Буэнамесон, за усадьбой. Обнаружив, что место занято, Горбун остановился и стал располагаться на небольшом еще незанятом участке в тени.

— Только их тут не хватало! — буркнула Хуанита и хотела было прервать танец. Но Артуро продолжал ее кружить.

— Танцуй. Какое нам до них дело!

Горбун, взяв ведро, направился мимо танцующих пар к единственному в этом месте спуску, чтобы набрать воды. Затем вернулся и стал разгружать и распрягать Каналехаса. Мальчик пялил глаза на танцующих, особенно на ящичек, из которого лилась музыка. Рядом, навострив уши, застыла собачонка.