— Плохие женщины бродят по улицам, глупая, — сказал он, вставая вслед за ней.

— Нет, Антонио, в тот день я просто потеряла голову. Лучше будет, если ты забудешь меня. Ничего хорошего из этого не выйдет. Не надо надеяться.

— У тебя есть муж?

— Слава богу, нет, — вздохнула с облегчением Паула и снова погрузилась в свои печальные мысли. — Только не расспрашивай меня ни о чем… Ах, пресвятая дева, почему я еще жива!

Она почти бегом направилась к реке.

— Подожди, Паула!

— Нет, нет, я недостойна тебя. Оставь меня, забудь!

В ее словах было столько горечи, что Антонио промолчал и последовал за ней через сосновый бор, уже сливавшийся с темнотой.

Наутро сплавщики только и говорили о празднике в Сотондо, где с каждым что-нибудь приключилось. О заточении Паулы никто не знал, зато шутку Балагура восхваляли на все лады. Немало удивил всех своей пламенной речью Негр, теперь на него смотрели с уважением, хотя он меньше всего хотел отличиться. Сухопарый же не явился ночевать в лагерь, и Белобрысый не сомкнул глаз.

— Уж не стряслось ли чего с Дамианом? — спросил он.

— Ясное дело, стряслось! — засмеялся Балагур. — Сегодня у него постель не то что твоя, не на хвое спит.

Белобрысый отправился работать в прескверном настроении, все поджидая Сухопарого, а тот явился только к полудню, когда обед уже подходил к концу. Но прежде все услышали, как он распевает во все горло:

Едва он вынырнул из-за вершины холма, раздался дружный хохот.

— Хе! — приветствовал его Дамасо. — Ну как прошел бой быков?

— Бык — высший класс! Откормленный, ухоженный, сильный.

— Будешь есть, Сухопарый? — спросил Горбун. — Тут немного жареного хлебца осталось.

— Это мне?.. Пускай его нищие жрут!

— Видать, ты здорово подзаправился, — с завистью сказал Обжора.

Балагур засюсюкал, словно жеманная женщина:

— Хочешь сдобную булочку? Съешь бисквитик, мой миленький. Ты только взгляни, моя ласточка, он весь пропитай винцом!

Сплавщики покатывались от смеха. Только Белобрысый глядел хмуро.

— Черт подери! — подхватил Сухопарый. — А ведь у нее земли сколько хочешь и скота!.. Она предлагала мне остаться.

— Земли! — повторил Кривой, у которого при этом слове всегда текли слюнки. — И ты отказался?

— Я? Что ж мне, по-твоему, торчать в этой дыре, чтобы ублажать одну бабу? Да меня их, знаешь, сколько повсюду ждет… Нет, мне подавай вольную жизнь и побольше юбок! Да кто это вынесет одну бабу! Посмотрите-ка на зверей: ума нет, а свое дело знают. Бабе только попадись на удочку, все мозги задурит, забудешь, кто ты есть… А тут… вы только гляньте на эту подвязку… вот это ноги…

И он вытащил из-за пояса круглую, черную в красные полосы резиновую подвязку, шириной почти в два пальца, слегка обтрепанную по краям. Лукас, взглянув на нее, осмелился заметить:

— Видать, у этой бабы ноги тощие, как жерди.

— Тощпе! — заржал Сухопарый. — Ты, парень, верно, женщин видел только в кино да на открытках! Кобылки, которых седлаю я, еще носят подвязки под коленками. — И, поднеся подвязку к носу, с восхищением воскликнул: — Ух и аромат! Понюхай, Кинтин!

— Бабий дух! — втягивая в себя воздух, произнес Балагур.

— Какие Hie у нее ляжки, если икры такие толстые? — полюбопытствовал Лукас.

— Ляжки у нее во… Словно у белой кобылицы… Ох, и вцепилась она в меня!.. Три года вдовая, в селе-то ни с кем не смеет…

Четырехпалый не выдержал, вскочил и, воздев очи к небу, покинул собравшихся.

— Приняла меня лучше не придумаешь… — продолжал Сухопарый. — А когда уходил, заплакала. И вот подарила на память.

Сухопарый показал на приколотую к рубашке старинную брошь: золотое сердце, обрамленное полудрагоценными камнями.

— Тоже мне модник! — засмеялся Обжора. — Зачем она тебе?

— Что за вопрос? — воскликнул Кинтин. — Впрочем, для тебя, раз ее не съешь…

— Черт подери! — сказал Сухопарый. — Да хоть другой подарю. Той, что не так покладиста. Так уж устроена жизнь.

— А им от тебя какой прок? — не скрывая восхищения, спросил Двужильный. — Везет тебе на баб!

Тут послышался голос примолкшего было Белобрысого:

— Еще бы! «Не надо просить у женщин…», как поется в песне. Им надо делать одолжение.

— Молчи, пустобрех! Велика фигура, да дура! — осадил его Балагур.

— Оставьте парня в покое, — заступился Сухопарый. — Он свое дело знает. Ты еще полакомишься медком. Это тебе я говорю, не кто-нибудь.

— Паулой, что ли?.. Хе! И впрямь медок сладкий… — раздался чей-то злобный голос.

— Да, высшего сорта, — признался Сухопарый. — Лучше не бывает.

— Правда, с перчиком, — смаковал Дамасо. — С особым привкусом.

При имени Паулы Антонио насторожился. Но Американец опередил его, переменив тему. Улыбаясь, он произнес:

— Как твоя вдовушка, например, Сухопарый, а?

— Точно, — ответил тот и провел рукой по губам и заросшему подбородку. — Даже расставаться не хотелось. Что теперь с ней будет, с бедняжкой? Оиа призналась, что ей осточертело в селе, и однажды она не выдержала, поехала в Мадрид, надеясь подцепить кого-нибудь. Да уж больно она приличная. Не повезло ей. Не знала, куда пойти.

— Мадрид многое потерял, — пошутил Двужильный.

— А что, в селении нельзя никого найти? — спросил Шеннон, заметив, что Дамасо собирается сморозить очередную гадость.

— Почему нельзя! — ответил Балагур. — Для грешника всегда найдется добрая душа… Но если женщина приличная, не так-то это просто… ведь рано или поздно все становится известным… Помню, в соседнем селении…

Стали вспоминать разные случаи, и Шеннон, уже однажды побывавший в мире Чосера, словно попал в мир Боккаччо или в прекрасный, вечно живой мир Селестины. Какую антологию жизнелюбия можно было бы составить, слушая этих людей! Они были верными сынами земли, едва вышедшими из нее и еще тесно связанными с ней своим нутром.

— Так какой же им от тебя прок, Сухопарый? — повторил Двужильный.

— Какой прок? Я им даю то, что нужно женщинам от мужчины.

— Выходит, — сказал Кривой, — то же, что и все.

— Конечно. Только вы их ублажаете и думаете, что это они вам делают одолжение. А на самом деле отгн так же сходят с ума по мужикам, как и мы по бабам. Мужик должен знать себе цену, иначе он не мужик, черт подери!

— Одним словом, надо пуд соли съесть, прежде чем станешь настоящим мужчиной, — заключил Обжора.

— У кого что на уме, а у Лоренсо еда!

— Если бы женщин можно было есть, он бы искал их проворнее, — сказал Кинтин.

— А тебя-то кто научил всем этим премудростям? — спросил Дамасо.

— Ах, — вздохнул Сухопарый. — Самая шикарная баба на свете… Другой такой по сыскать.

— С гор, наверное? — усмехнулся Дамасо.

— Нет, она мадридка. Когда мой отец тяжело заболел, врач пашей округи послал его в Куэнку. Там у него нашли какую-то очень редкую болезнь и отправили в Мадрид на исследование, к доктору Леонардо. Само собой, поехал и я. Мне тогда было шестнадцать, я был повыше ростом, не такой приземистый, как теперь. Там я приволокнулся за двумя девчонками, но, как все вы теперь, был недотепой и думал, что они мне, бедняге, оказывают королевскую милость.

Отца положили в палату. Стужа там стояла, как в горах в самый разгар зимы, хотя степы были толстенные, — продолжал Сухопарый. — Но мы благодарили судьбу, ведь мы ничего не платили… а за такие подарочки стоило бы послать ко всем чертям. В палате лежало человек тридцать умирающих, покорные, как стадо баранов, на все им было наплевать. Время от времени туда приходили недоученные доктора или же молоденькие, прямо из-под наседки. Наденут халаты, подойдут к кровати. «Видишь, видишь? — говорят они. — Видишь, что тут у него?» — «Видеть-то вижу, а в чем суть не знаю!» — «Да ист, ты только взгляни, как он рукой двигает». И начнут что-то лопотать на своем языке, и крутят руку бедняге, чтобы получше рассмотреть. Потом покроют его одеялом, похлопают так это, успокоят: «Дело идет на поправку». Хотя все знали, что он умирает.