— Так-то оно так. А только в нынешние времена, не знаю уж почему, бедняк, перепрыгнувший через забор богача, всегда будет виноват, а богача, который поставил забор, закон должен охранять. Подозревай всегда бедняка, и никогда не ошибешься.

— И это правосудие?

— Правосудие? — удивленно повторил за ним тот, что постарше. — Правосудие! Послушай, эго твоя первая должность? — Молодой кивнул. — А что ты делал раньше?

— У отца есть немного земли в Паленсии. А детей слишком много. В тридцать восьмом меня призвали и отправили на фронт. Когда война кончилась, я остался на сверхсрочную службу, а через пять лет перешел в жандармерию. Хотел немного подзаработать. А что?

— Да так. Мой отец был погонщиком мулов в горах Гуадикса, между Гранадой и Альмерией. Я часто ходил с ним и много повидал на своем веку. Жил на постоялых дворах, слушал бродяг и странников, скитавшихся по белому свету. Если бы судьи ходили по божьим тропам, наверное, они судили бы по справедливости. Но они ничего не знают, кроме бумаг, а в бумагах — одно вранье. Например, ты видишь самоубийцу и думаешь так-то и так, а потом читаешь освидетельствование — и все выходит иначе. Свидетель врет, это ясно, а читаешь — и будто показания даст честный человек. Сеньоры судьи не виноваты, ведь они-то выносят приговор по бумагам там, в своих кабинетах или в залах, будто в театре. Ты видел хоть раз, как идет суд?

— Нет.

— Так я тебе расскажу. Совсем как в театре. Каждый играет свою роль. А роль преступника, конечно, играет обвиняемый.

— Тогда, — усомнился молодой человек, — что же делаем мы?

— Мы? То же самое, что и все: свое дело. Одни наживают капитал; другие ведут торговлю; третьи молотят на мельнице; четвертые отбывают каторгу; пятые носят мундир. «Палачу — веревка, королю — корона», говаривал дядька моего отца. А он был контрабандистом и многому научился в тюрьме. Я всегда помню его слова, это истинная правда. Надо делать то, что ты должен, и делать хорошо. Мы носим винтовку и мундир и должны были арестовать того сплавщика, а теперь подадим рапорт, потому что должны подать. А другие напишут, потому что должны написать. А Бенигно наймет адвоката; а тот наймет свидетелей, потому что суд не может вынести приговора без адвоката и свидетелей. Их приведут в дом к Бенигно, и в той комнате на задворках будет стоять убогая кровать, а мы с тобой окажемся в дураках или нас обвинят в клевете. А как только те уйдут, туда снова поставят большую кровать, потому что всегда найдутся девки, готовые торговать собой, и все будет, как было, потому что для таких девок нужны Руисы. А когда мы все умрем, придут другие, точно такие же, и станут делать то же самое. Будь все оно проклято! Делай свое дело и увидишь, что к чему.

— Если ты так думаешь, нечего и роптать.

— Думать-то я думаю, а делать не так просто. Одним легче, другим труднее.

— Но тогда…

— А, все равно. Выбирать не приходится.

Беседуя между собой, жандармы удалялись все дальше и дальше. Паула и Антонио остановились на пригорке у края тропы. Смеркалось. Ветер утих, и вершины сосен замерли, погрузившись в глубокую тишину. Сквозь стволы виднелась излучина реки, над которой алел закат.

Паула присела на камень.

— Устала?

— От чего? Мы не так уж долго шли.

— Да нет, я о другом.

— Немного. Я не из слабых.

— Не сомневаюсь. У тебя выдержки побольше, чем у многих мужчин.

— Но не больше, чем у тебя, — отдала ему должное Паула. — Ты ни перед чем не остановишься.

— Это верно. Если надо, я пойду напролом. Пускай падают другие.

«Да, он такой», — подумала Паула. И тихо спросила:

— Выходит, ты думаешь только о себе?

Он взглянул ей в глаза и сказал прямо:

— Да. Я уже не думаю о тебе.

«Надолго ли?» — спросила себя Паула, но промолчала. Какой-то миг он был с ней, а ведь только такой миг чего-то и стоит.

— Послушай, Паула… — помимо воли у Антонио вырвался вопрос, который не давал ему покоя. — Послушай, откуда у тебя документы?..

Паула с готовностью объяснила ему, что это документы Мигеля, сплавщика, которому раздробило йогу. Он просил отослать их домой с почтарем, а она забыла. «Такова, видать, была божья воля», — заключила она. Взглянув на нее, Антонио спросил:

— Ты веришь в бога?

— Конечно. А ты?

Антонио пожал плечами. Теперь пришла очередь Паулы взглянуть на него.

— Скажи, — спросила она вдруг, — ты совсем отчаялся?

— Ты о чем?

— Когда у человека какое-нибудь горе, он цепляется за бога, за святых, по, если горе слишком велико, человек приходит в отчаяние и уже ни во что не верит, даже в бога. И все же бог есть. Это господь помог нам сегодня… Ты совсем отчаялся, да?

— Я скрываюсь. Меня ищут, я говорил тебе.

— Я сама догадалась.

— Когда?

— Сразу, как ты пришел.

— У родника?

Паула слегка покраснела.

— Нет, не тогда. У родника ты был совсем другой. Не знаю какой, но другой. Ты явился как… не знаю… Это было уже потом, у роки. Глаза у тебя бегали, ты заглядывал всем в лица, словно искал защиты.

— И ты заметила?

— Все заметили. Я сама слышала, как они говорили.

— Что говорили?

— Ты думаешь, это их беспокоит? Прибавилась еще пара рук, и все…

— Так вот: я скрываюсь… но, клянусь тебе, я не злодей какой-нибудь.

— Я и это знаю.

— Во всем виноват мой прав… — продолжал он, немного помедлив. — Видишь ли, я родом из Молины…

— Не рассказывай мне ничего. Не надо.

— Ты должна знать… Моя мать овдовела, и у пес ничего не было, кроме пяти детей, и самый старший был я, девятилетний. Как она маялась с нами, бедняжка, как надрывалась на работе, просто убивала себя! Я помогал ей, чем мог, а моя сестра, самая любимая, самая красивая, нанялась в служанки. Казалось бы, дела наши стали поправляться. но тут закрылась мастерская, где я работал, и мне пришлось отправиться в Валенсию на заработки… Конечно, я не мог им много посылать, хоть сам почти ничего не тратил… Шли месяцы, они писали мне, что у них все в порядке; и вдруг пришло письмо, в котором сообщалось, что сестра выходит замуж за человека намного старше себя. Я в это время был в отъезде и не сразу прочел письмо. Я тут же отправился в Молину, но сестра уже была замужем. Только там я узнал всю правду. Оказывается. мать заболела, денег им не хватало, но они не хотели меня огорчать, знали, что я не смогу им помочь. Этому человеку нравилась моя сестра… А у нее не было другого выбора. Мать лежала больная, когда я приехал, я видел, что она не скоро поднимется, а может, и помрет!.. Не попадись он мне под руку, я, возможно, смирился бы и вернулся в Валенсию… Но черт его дернул явиться как раз в ту минуту, когда я расспрашивал сестру, почему она вышла за него, а она расплакалась… В глазах у меня помутилось от ярости, я выхватил наваху и всадил в него… Не знаю, что с ним стало. Я убежал, когда он упал на пол.

— Ты убил его? — спросила Паула.

— Не знаю.

— Почему ты не пошел с повинной? Может, тебя и помиловали бы.

— С повинной? — воскликнул он в ужасе. — Уж лучше пусть меня убьют. Ты не знаешь, что такое суд и тюрьма. Я раз попал туда из-за какой-то пустяковой драки. Ты даже не представляешь, что это такое! На тебя смотрят, как на скотину, водят из одного загона в другой, а потом швыряют в подвал к распутникам и ворам… Нет, я не дамся им в руки!

Снова воцарилось молчание. Розовый свет погас над излучиной реки.

— Теперь ты все знаешь, — сказал Антонио, глядя на нее. — Ты явилась вовремя.

— Куда явилась? Ах, Антонио, — с отчаянием проговорила она, вдруг поняв его. — Это ты явился вовремя… Я ведь очень плохая.

— Ты?! — улыбнулся Антонио. — Не выдумывай!

Паула осмелилась посмотреть на него, словно чьи-то неумолимые руки приподняли ее голову.

— Все так говорят. И ты так скажешь, если узнаешь… Не обманись, Антонио. И подумай: стала бы я бродить по горам, словно лисица, если была бы хорошая?.. Вот именно, словно лисица, — взволнованно продолжала она, вставая, — как сказала та слюнявая старуха!