— Вот тебе, сволочь, за Американца!.. — выдохнул он и выпустил багор, который остался стоять, пригвоздив Бенигно к земле. — Жаль, что справедливости ради пришлось убить…

И медленно направился к Американцу. Ужас Паулы и Антонио он принял как восхищение и, переведя взгляд на Обжорку, смотревшего на него во все глаза, проговорил:

— Хе! Хорош был удар! Настоящий удар сплавщика!

КАНЬ

В Чичоне я встретил Дамасо. Он поторопился сообщить мне, что Бенигно убил Паулу, и пошел прочь, громко хохоча. Я вспоминаю тот миг как самый страшный в моей жизни: мне казалось тогда, что я умру от тоски.

Да, в моей жизни, в моей. Разве не попятно еще, что Шеннон — это я, скрывающийся под псевдонимом, которым я и подпишу это повествование? Разве на страницах этой книги есть еще хоть один городской, образованный человек? И разве кто-нибудь другой так внимательно приглядывался бы ко всему вокруг, чтобы поведать историю своей жизни. Кто? Сплавщики? Да ведь у них не хватало времени даже на жизнь!

Теперь я срываю маску и пишу правду. Это я бежал из своего мира, когда раскрылась расщелина в скале; я полюбил Паулу; я встретил ее и потерял. Вот почему, когда я узнал о ее смерти, во мне разом всколыхнулось все, чем я когда-то жил. Обессиленный, приник я к колонне и закрыл глаза, желая лишь одного: никогда больше их не открывать. Там, на залитой солнцем площади, над которой высился замок. «Паула полыхала, как костер, и Потому так быстро сгорела, — подумал я. — Рядом с ней мы все были детьми. Мужчина только иногда походит на землю, а женщина способна быть самой землей — раздольной, глубокой, плодородной. Паула была именно такой: неколебимой, как скала; чистой, как воздух; непримиримой, как огонь. Сильная и нежная; сверкающая и непроглядная, как сама земля».

Я подумал было не ходить в суд, уехать куда-нибудь подальше, на край света. Поступи я так, я бы всю жизнь считал, что Паула умерла, как сказал мне Дамасо. Но сам не зная почему — оттого ли, что у меня не было сил уйти, а может быть, потому, что мне стало все безразлично, — я явился в суд и там узнал правду. Я узнал также, что были учтены доводы в защиту Дамасо, и все разрешилось к общему благополучию. Даже против Антонио не оказалось никаких улик, так как зятя он ранил не тяжело и тот на него не донес.

Американец не умер. Ему еще не разрешали говорить, когда я зашел навестить его в убогую больницу. Но мы понимали друг друга без слов. Еще с того вечера в Сорите, когда мы стояли в замке на вершине холма, я уже знал, что его жизнь замкнулась, как круг; что скоро появится другой Американец, который поселится в старой башне и будет кормить птиц хлебом в ожидании мира.

Я простил Дамасо тот удар, который он мне нанес. Хотя из-за него оказалась бессмысленной и даже смешной моя боль. Но он и открыл мне, что я согласился со смертью Паулы, потому что хотел в глубине души, чтобы она не досталась никому другому. Что поделаешь, таким уж я был!

Теперь мне кажется, что это к лучшему, что жизнь втягивает даже таких, как она, и теперь она целует Антонио, а он торопливо владеет ею, уставши от тяжелой работы, и разлюбит ее, и наплодит детей. Да, ее дети не будут моими… Вздохнет ли она когда-нибудь, вспомнив своего Ройо? Не знаю! Но я пихну не для того, чтобы возвеличивать свою печаль. Нет. Какой бы суровой и благородной ни была моя тоска — хотя она и очищает меня от высокомерия, учит смирению и исполняет меня мудрости на склоне лет, — я пишу не для этого.

Я пишу для того, чтобы рассказать историю моей надежды. Я пишу о том, как я нашел надежду среди людей реки и как она стала основой всей моей жизни. Я пишу для тех, кто задыхается в городских трущобах; кто слушает, как термиты точат дом, пока на него нашлепывают нелепые гипсовые заплаты, кого не купишь машиной или орденом, кто не довольствуется фильмами «для взрослых» и передовицами благонамеренной прессы, потому что остается ребенком. Я возлагаю свою надежду на тех, кто верит, что хлеб — это важнее, чем коктейль, а наваха справедливей судебного протокола; на тех, кто не станет соучастником и даже свидетелем; на тех, наконец, кто не принимает жалкого сока тепличных растений за красную и горячую кровь жизни.

Я хотел рассказать о надежде дона Педро, которая прочно вошла в мое сердце, потому что уже пятнадцать лет я вижу, как она не сдается. Сначала я принял предложение работать в Британском институте в Лиме (чтобы слышать язык Паулы и ее народа), но вскоре начал посылать хронику в Лондон и стал газетным корреспондентом. Это позволило мне увидеть неутомимый людской муравейник, воздвигавший гигантские дамбы на реке Желтой; увидеть, как восстанавливались, еще не сосчитав погибших, греческие острова, разрушенные за пятнадцать секунд землетрясением; увидеть сотни тракторов, убиравших урожай на полях Сибири; увидеть, как убивают в Корее, как трудятся в Бразилии, как тонут во время наводнений в Италии; побывать в шести странах на праздновании Дня независимости. И повсюду люди любили и умирали, помогали друг другу и воевали, сочувствовали и спотыкались… Спотыкались… спотыкались… но шли вперед. Река людей бесчисленными волнами движет историю вперед, невзирая на время, устремляясь к неведомому океану — конечной своей цели, то признавая, то не признавая речей, революционных плакатов или музейных знамен. И тем, кто говорит, что у них самих или у их прапредков есть готовые рецепты жизни, надо крикнуть во всеуслышание, что сотворение мира не кончилось. Еще многие системы рухнут и многие родятся из человека и его тайн. Из этого сырья, из этой глины, из первородной грязи, простой и животворной, как миллионы лет назад, когда она породила первый пузырек жизни.

И вот когда я попытался вернуться назад во времени и пространстве, задумав совершить паломничество к часовне Надежды, мне было горестно узнать, что это невозможно. Поднимаясь к Саседону со стороны Ла-Панхии, Тахо пересекает мост почти тысячелетней давности, и оттуда хорошо видно, как огромный котлован Энтрепеньяс зарубцевала гигантская новая стена, гладкая и белая. С ее высоты обозреваешь водохранилище, чьи воды простерлись на сорок километров вокруг, поглотив реку и оставив только остров, который был когда-то вершиной Монте-Абахо. И в этих водах исчезла часовня, где я просил у Паулы надежды и где она мне ее дала, сама того не желая и не зная. Теперь эта часовня станет пристанищем для рыб, которых подстерегает вечная опасность; тут будет зарождаться их жизнь.

Прекрасна была округлая гладь воды, спокойно блестевшая в свете заходящего солнца. Моя жена и дочь созерцали ее вместе со мной, потрясенные силой природы, чистотой земли, воды, неба.

— И оттуда ты спускался вниз? — спрашивает дочка.

Я начинаю рассказывать ей о сплавном лесе. Старик, ухаживающий за цветами около туннелей нового шоссе, прислушивается к моим словам.

— Сплавной лес? — восклицает он. — Теперь он здесь не проходит. В последний раз он прошел лет пятнадцать назад, когда плотину уже наполовину закончили. Ух ты… сколько она всего натворила! Молодежь уходит, сеньор, ей неохота таскаться за упряжкой волов или за овцами, как мы. Да и девушек нынче не сыскать для работы. Никто не желает больше прислуживать… Видите, видите, это все городские: раньше-то ведь мы разве что ванны принимали в Мантиеле от ревматизма. Чтобы кто-нибудь купался? Упаси боже! Да это ведь неприлично!.. А теперь, гляньте-ка, гляньте… Этот мир для молодых, уж вы поймете меня.