— Я приду к тебе потом, ласточка. Сейчас меня товарищи ждут.

Под навесом сразу стало свежо, таким холодом повеяло от женщины.

— Ты хочешь свести меня с ума! — крикнула она и, видя, что мужчина, уже готовый было покориться ей, собирается уйти, схватила его за руку. — Ты не знаешь, на что я способна! Не знаешь, что такое отчаяние и голод! Сто раз я хотела стать шлюхой, слышишь? И не могла, мужчины противны мне… А вот теперь пришел ты! Неужели ты такой же, как другие?

— Нет, — обернулся к ней Сухопарый, задетый за живое. — Иди вперед, я пойду за тобой и погляжу, где ты будешь меня ждать. Как только мне удастся уйти от товарищей, я приду к тебе.

Она посмотрела на пего, вновь желанная, и поняла, что помимо воли коснулась самой сокровенной его струны: он был мужчиной и знал, что настоящих мужчин не так уж много. Она поправила блузку, привела в порядок волосы и пошла.

Сухопарый следовал за ней по улочкам, ведущим вверх по косогору. У самого поля, где были гумна и свалки, она остановилась у маленького сарая, обернулась и подождала, пока он подойдет, прильнув спиной к двери, словно ее распяли.

— Я буду здесь. Сейчас я ухожу, — сказала она, когда подошел Сухопарый. — Но если ты не придешь… тогда читай газеты. — Сухопарый снисходительно улыбнулся, а она продолжала: — Я понимаю, ты мне не веришь… Ты ведь не знаешь, каково говеть в двадцать девять лет, в таком вот селении. Ты не знаешь, какая это мука, когда не можешь полюбить мужчин, которые не прочь воспользоваться твоей бедностью. Не знаешь, как тяжко завидовать женщинам, которые кичатся своей порядочностью и ни в чем не испытывают недостатка… Ах, что ты можешь знать! — заключила она, уклоняясь от его поцелуев, которыми он пытался утешить ее, все больше желая остаться. Но должен же он быть хозяином положения, черт возьми! И сказав ей несколько ласковых слов, он удалился.

Не успел он пройти и двух шагов, как она окликнула его с порога:

— Послушай, как тебя зовут? Я хочу знать, кого мне проклясть, если ты окажешься не мужчиной!

Он сказал ей свое имя. Ему и в голову не пришло соврать, как прежде. Нет, кому угодно, только не ей:

— Дамиан… Но меня прозвали Сухопарым.

До него донесся смех, приглушенный, но полный огня, почти вызывающий.

— Сухопарый… Это ты… Тебя так прозвали…

«Черт подери, их надо держать в узде», — подумал он и стал спускаться вниз по улице.

Когда он вышел на маленькую площадь, дверь с зеленой лозой, говорящей о том, что здесь винный погребок, распахнулась, выплюнув двух крестьян.

— Пошли вон! — раздался крик изнутри. — Вы что, не видели сплавного леса возле моста? Сплавщики заняли этот дом!

После свежего воздуха Сухопарого обдало резким запахом вина и дыма, от которого он едва не задохся. При слабом пламени коптящего светильника он увидел Двужильного и Балагура, переливавших вино из бурдюка в кувшин. Оно пузырилось, словно кровь, вытекающая из ножевой раны в груди, и оставляло красные пятна на руках мужчин. Вдруг Обжора нагнулся и, подставив под струю толстые губы, стал громко прихлебывать. Сухопарый оттолкнул его, и тот ткнулся в пол измазанным рылом. Возле кувшина, поглаживая бурдюк, становившийся все более дряблым, стоял тщедушный человечек в кашне и тщетно пытался воспротивиться произволу.

— Берите любое вино, только не это… не это… Разбойники! — наконец не выдержал он, видя, что никто не обращает на него внимания. — Хуже разбойников… Я должен знать, сколько здесь литров, должен отмерить!.. Разбойники!

Он совсем обезумел и вцепился в руку Сухопарого, который в бешенстве обернулся. Кривой поспешил отвести человечка в сторону, предупредив с самым серьезным видом:

— Не трогайте его, Константино. Лучше смиритесь.

Константино со слезами на глазах оглядел комнату, где уже царил полный хаос. Скамью опрокинули. В углу валялись сваленные в кучу багры. На стойке все было перевернуто вверх дном, из опрокинутой бутылки капало вино. В короткое время пол затоптали так, словно здесь прошел целый табун ослиц. На полках не осталось ни одного стакана, а единственную уцелевшую бутыль водки, настоянной на руте, как раз кто-то тащил вниз. С потолка свисали колбасы; Обжора срывал их вместе с гвоздями, и ел, не очищая. Сплавщики сгрудились вокруг истекающего кровью бурдюка со стаканами и кружками в руках. Человечек не видел вокруг ни одного участливого лица, не слышал ни одного слова утешения, если не считать тех, что сказал ему сплавщик, призывавший к смирению. Окончательно сдавшись, он отступил к самой темной стене и прижался к ней спиной.

— Эй, ты, — крикнул Балагур тому, кто взял с полки бутыль, — Оставь водку, она слишком быстро валит с ног.

— Хе! Рута очень полезна для брюха.

— Вот и жри ее!

— И то верно, — согласился Дамасо и, разбив бутыль о прилавок, извлек оттуда стебелек руты и стал жевать. Стебелек еще торчал из его жадного рта, когда он подошел к сплавщикам, сгрудившимся вокруг кувшина с вином.

Комната, освещенная слабым трепетным пламенем, была не столько грязной, сколько убогой и безрадостной. В таких сельских харчевнях живет, кормится, любит и умирает деревенский бедняк. Свет сюда поступал из крохотного окошка и застекленной двери, одну створку которой прикрывала картонка от календаря. Лестница в глубине вела в жилое помещение. Вещей было немного: прилавок, покрытый клеенкой, сосновая кадка, длинный стол, две скамьи, цинковая мойка для стаканов, да полки у стены, да пара-другая табуреток. Две полоски липучек были усеяны засохшими мухами. Печь и стену у светильника покрывала жирная копоть. На двери висела подкова. Ах да, еще на степе, прибитая четырьмя гвоздями, красовалась почерневшая фотография, вырванная из какого-то журнала, — единственная потуга на роскошь среди этой извести, земли и дерева. На фотографии девушка обнажалась с самым непринужденным видом. Возможно, то был кадр из какого-то фильма. Сорочка сползла к еще обутым ногам, и тело прикрывали лишь короткие трусики. Изящная поза и шикарная спальня с роскошной кроватью в глубине казались особенно нелепыми тут, в деревенской харчевне.

У кувшина раздался ликующий вопль.

— Конец бурдюку! — кричал Балагур, поднимая его обеими руками.

— За дело, друзья! — отдал команду Сухопарый.

И в вино тут же погрузились стаканы и кружки. Потом головы сплавщиков запрокинулись к потолку, а кадыки энергично задвигались. Темно-лиловые струйки потекли по губам к подбородку. Самые утонченные вытирали губы тыльной стороной ладони. Некоторые переводили дух.

— Вот это жизнь! — воскликнул Обжора, совершая очередное нападение на колбасу.

Белобрысый запел, остальные дружно подхватывали конец каждой строки:

Последние слова они уже не пропели, а неистово прокричали. Поверженный Константино сидел на плетеных корзинах, окончательно смирившись с судьбой. И вдруг раздался голос, достаточно зычный, чтобы заглушить хохот, бульканье вина, сопение и чавканье:

— Это что же такое творится на белом свете? Где же приличие? Где же у вас совесть?

На верхних ступеньках лестницы появилась женщина. Огонек светильника в ее руках освещал круглое лицо, гневный взгляд и пышный бюст. Ей еще не перевалило за сорок. Первым заметил ее появление Константино, опрометью кинувшийся к лестнице.

— Я же сказал, чтобы ты не выходила, Мануэла! Я же просил тебя!

— Что ж, по-твоему, терпеть это всю ночь? А они пускай нарушают покой добрых людей? Разве нет никакой управы на этих разбойников?