Руне разразился угрозами. Сухопарый взъярился, он не мог вытерпеть, что бык берет верх, и пошел на него, намотав плащ на руку и потрясая багром, словно пикой.

— Мой плащ! Мой шелковый плащ! — закричала вдова.

Но никто по засмеялся. Все громче и громче звенели приказы Руиса:

— Все на него! Палками его, палками! Я сам выпущу потроха этой сволочи!

Руис захлебывался бранью, Сухопарый угрожающе наступал, откуда-то появились вилы и серпы. Никто бы не поверил, что голос одного человека, резкий и властный, предотвратит неизбежное убийство.

— Стойте! Ни с места!

То был голос Американца. Резко усадив Руиса, чтобы охладить его злобу, он выскочил на площадь. Народ замер вокруг арены, залитой солнцем, потом все негромко перевели дух. Посреди площади были только бык, разъяренный до предела и не скрывающий ярости, да труп собаки, уже покрытый мухами. Американец подскочил к Сухопарому, оттащил его назад, вырвал багор и бросил на землю.

— Подожди! — крикнул он.

— Да этот дьявол совсем спятил! — не унимался Сухопарый.

— Сказано тебе, подожди!

Американец продвигался вперед, с каждым шагом набирая силу. Если бы он шел быстрее или медленнее, то видно было бы, что это идет человек; но так — это шла сама ярость, хотя движения его были как будто и небрежными, даже пренебрежительными. А может, это и пугало больше всего. Он подошел почти вплотную к быку. Их разделяла, словно кровавая граница, растерзанная собака.

— Скидывай плед, Дамасо!

То был приказ, хотя вряд ли кто-нибудь из зрителей мог его слышать.

— Уж не принес ли ты с собой взрывчатки?.. Хе!

— Скидывай сейчас же, а то я сам сниму.

Бык прорычал в ответ:

— Но угрожай, я не из трусливых.

— Это не угроза. Скидывай плед.

Воцарилась почти мертвая тишина. Медленно-медленно, едва-едва шкура отделялась от тела, будто кожа линяющей змеи. Упали на землю навахи, и появилось озверелое и торжествующее лицо Дамасо. Увидев, что это всего-навсего человек, зрители пришли в бешенство. Руис снова стал призывать их к убийству:

— Хватайте его, хватайте… Он моего пса убил!

И тут неожиданно перед Руисом вырос Негр и зычно заорал:

— Замолчи, касик!

Негр знал, что его голос сильнее всякого оружия. С его помощью он одерживал победы на десятках митингов. И на сей раз этот голос рассек воздух, проник в самую душу людей, завладел их вниманием. А Негр уже стоял на стуле.

— Платить жизнью за собаку? Человек — не пес!

Негр еще раз повторил эту фразу и помолчал. Он знал свой народ. Знал, как медленно доходят до сознания слова, непохожие на те, которые вдалбливают в его голову веками.

— Неужели вы согласитесь отправиться на каторгу ради собаки вашего мучителя? Ведь он вас грабит, отбирает вашу землю, если вы не можете заплатить долгов! Неужели вы убьете бедняка ради собаки богатея? Пусть платит богач! И не только за собаку! Пусть он платит за ваш пот, за вашу землю, за ваших дочерей!

Он уже владел не только их вниманием — они были всецело подвластны ему. Обернувшись к стоявшему неподалеку сгорбленному старику, он спросил:

— Вот ты, сколько ты задолжал этому кровопийце?

Старик Молчал. Вместо него ответил стоявший рядом парень:

— Все, что имел, — и голос его прозвучал, как удар колокола, как удар молота.

— И твоя дочь станет его наложницей, — твердо сказал Негр.

— Уже стала, — подтвердил парень еще звонче, а старик низко опустил голову.

Среди людей пронесся ропот, словно дуновение ветра заколыхало пшеницу. Негр продолжал безжалостно:

— И ты, и ты, и ты… И все вы, и все село! Все!

Оп неумолимо обвинял. И люди слушали, затаив дыхание. Властный голос завораживал их. Говорил он истинную правду, и они это поняли.

— Хватит, Негр, — приказал ему Американец.

Только один он и мог вмешаться. Он слишком хорошо знал, во что это может вылиться. Не раз он встречал людей, обладавших этим даром: они вселяли ярость в толпу индейцев, и те брались за нож и Творили безумие.

— Нет! Настал мой час! — тихо сказал Негр и продолжал свою обличительную речь.

Американец понял, что никакие доводы не остановят его. И разом, внезапно столкнул его со стула. От сильного удара Негр лишился сознания. Американец же, заметив рядом Балагура и Двужильного, распорядился, указывая на упавшего:

— В лагерь его! Живо!

Сплавщики унесли Негра, огибая церковь, чтобы не пересекать площади. Все это произошло так быстро, что никто ничего не заметил. Просто люди вдруг увидели, что чары развеялись и никого нет; так бывает, когда бык ринется на матадора, но алый плащ исчезнет. Не раз чары эти на какое-то мгновение делали их могущественнее, чем сам касик. Их, вечно униженных, обратили в силу, суровую, как вершины гор и безбрежную, как море, мечущую гром и молнии и справедливую как бог. Они уже готовы были совершить священную расправу, возмездие за сотни веков. И вдруг — зияющая пустота, словно ничего и не было.

Куда все исчезло? Неужели ничего не будет: ни искры, ни пожара, ни выстрела, ни удара, ни крика — ничего, что могло бы вселить в них эту чудесную силу, никогда по приносившую им такой радости?

Капитан положил этому конец. Он встал на стул, и вместо грома и молний они увидели спокойного человека в черном, живое олицетворение всего, что незыблемо в мире, и услыхали спокойный голос:

— Праздник окончен. Спасибо вам всем.

Эти слова сказал не Руис, бледный, охваченный животным страхом, сильный лишь богатством; и не сельский алькальд — канцелярская марионетка, придающая этой силе законность. Их произнес капитан сплавного леса, а его приказ незыблем, ибо он властвует над людьми еще с той поры, когда горы поросли соснами, а Тахо понесла свои воды. Эта власть прочно вбита в сознание многих поколений. И золотая цепь на толстом брюхе, которая в другое время напомнила бы об угнетении — теперь лишь завораживала их, призывая к порядку, установленному веками.

Праздник окончен, все по домам! Разобщенные стопами домов, они ощутили себя одинокими и бессильными. Здесь, в своих конурах, они жевали, точно жвачку, грубую деревенскую пищу, сдабривая ее пересудами о соседях, разговорами о долгах, склоками. Здесь они рождались, работали, выбиваясь из сил, плодились и умирали. В воздухе еще витали слова… «Если бы тот человек не замолчал…» и смутная догадка, что они были способны учинить жестокую расправу, которой погубили бы и самих себя, и своих детей. Но это рассеялось, и день вошел в обычную колею. Со временем, вероятно, все забудется. Разве что еще будут не один год вспоминать: «Как он тогда говорил! Не помню уже, что именно, но говорил!..» Они проходили мимо собаки с распоротым брюхом. Шипы ошейника не могли вонзиться в рассохшую землю, они приподнимали шею, и голова, столь грозная при Жизни, свисала, словно подрубленная. Глаза были мутные, язык окровавленный, шерсть грязная, внутренности зеленовато-желтые и бурые, мертвые, покрытые мошкарой… Люди проходили мимо, им становилось чуть-чуть не по себе — другого чувства не вмещало их рабское сердце. Завтра они назовут сплавщиков подонками, злодеями; завтра будут благоразумно внимать речам начальства. Но сегодня эти злодеи одержали пусть маленькую, но победу над Руисами, ибо свирепый пес был орудием насилия, зубы его были смертельны для их ягнят, а сила наводила ужас на их ребятишек. И впрямь, хозяина как будто самого повергли наземь! Однако бледность сходила с его лица, по мере того как он измышлял новые способы мщения, мечтая посильнее закабалить крестьян. Он их проучит, свиней паршивых! На будущий год не видать им этого проклятого праздника! Но будет им боя быков, который по обычаю проводят в Сотондо!

Из-за угла показались два жандарма с карабинами. Согласно приказу, они явились в Сотондо к вечеру, когда люди уже выпивают так много вина, что праздник начинает портиться. Увидев блюстителей порядка, Бенигно почувствовал себя под охраной закона и потуже подтянул пояс огромными ручищами, выставив напоказ золотые кольца. Он подошел к капитану и Американцу.