И хотя разговор шел о брате, сестрам все же удалось выведать кое-что у Паулы помимо ее воли. Ради этого они не поскупились на ласку и участие. Наверное, трудно идти со сплавщиками! Неужели не нашлось никого из родных, чтобы проводить ее хорошей дорогой? Ай, ай, ай! Бедняжечка, совсем одна, беззащитная! Ничего нету, даже дома? Какой ужас!.. Верно, Хесуса? (Верно, Кандида, верно). А что, если ей остаться у них? Только сегодня утром Бенигно говорил, что они уже слишком стары, чтобы ухаживать за больной! Лучшей работы ей нигде не найти. Они люди богобоязненные, о слугах заботятся; для них они как родные, хотя, разумеется, каждый должен знать свое место… Нет, нет, сразу пусть не отказывается! Надо сперва подумать. Ну, конечно, время еще есть! Может быть, она хотя бы сегодня переночует у них, чем спать в горах, точно лисица, — мир не без добрых людей.
— При чем тут лисица, сестра? Что за глупое сравнение! — ужаснулась Хесуса.
— Ну какой-нибудь зверек, птичка… божье творение… Скажем, голубка.
— Вот, вот. Голубка. Паула ведь у нас девушка.
Их беседу прервал испуганный, слабый голос. Он внезапно вырвался из темной спальни, из-за арки, полузакрытой занавесью. Паула и не подозревала, что там кто-то есть, пока оттуда не послышался звук, больше походивший на голос мрака, чем на голос живого существа.
— Кто там?.. Кто пришел?
— Это наша повестка, — шепотом объяснила Кандида Пауле и тут же громко проговорила: — Не беспокойся, Фелиса, отдыхай.
— Кто там?
— Подруга, — коротко бросила Хесуса.
— Значит, он тоже придет? — В голосе звучала слабая надежда, если вообще мрак может надеяться.
— Нет. Он обедает в аюнтамиенто, ты же знаешь.
Голос во мраке исчез, и тьма стала еще гуще, но через секунду он прозвучал вновь, громче и даже требовательнее.
— Я хочу ее видеть.
— Зачем тебе? Ты ее не знаешь.
— Конечно, сеньора. С большим удовольствием, — сказала Паула и шагнула к арке.
В углу комнаты, невидимой из столовой, стояла высокая кровать с медными спинками и шарами, причитающаяся по рангу хозяйке дома. На ночном столике горела свеча перед статуей святой девы. В подушках утопало истощенное лицо, обрамленное нечесанными, спутанными волосами. Из-под одеяла вынырнула худая рука, и больная приподнялась.
— Ты очень красивая! — произнес голос. — Подойди, я плохо тебя вижу.
Паула подошла ближе. Больная взяла ее за руку, слегка погладила и вдруг отчаянно вцепилась в псе, словно когтями. Потом заговорила, будто размышляя вслух, постепенно ослабляя почти смертельную хватку.
— Да, да… Совсем как я когда-то.
И вдруг, внимательно посмотрев на Паулу, предупредила:
— Они предложат тебе остаться у них… А может, уже предложили?
Из столовой прошипела Хесуса:
— И что это тебе в голову взбрело!
— Предложат, вот увидишь, предложат… — повторила больная. — Что ты им на это ответишь?
— Оставь ее в покое, Фелиса! — вмешалась Кандида, подходя к постели. — Идем, дорогая, пойдем в столовую.
— Да, мне они говорили то же самое, — тихо произнесла больная. — А я…
Кандида взяла Паулу под руку, чтобы увести. Мягко, но непреклонно.
— Выздоравливайте скорее, сеньора, — жалостливо сказала Паула.
— Это трудно, — ответила больная, уже не глядя на нее. — Как бы я хотела умереть! Как бы хотела!
— Видишь ли, у нее с головой не все в порядке, — объяснила Хесуса.
— Сколько пережил мой бедный брат! — вздохнула Кандида. — В рай, только в рай должен попасть наш Бенигно за свое долготерпение!
— Она тяжело больна? — спросила Паула, чтобы что-то сказать.
— Ерунда, нервы.
— Да, все от нервов. Лежит себе полеживает, ничего не делает, а хозяйство у нас большое.
— Даже детей родить не смогла… Такому человеку, как наш Бенигно!
В эту минуту прозвучал рожок альгвасила, и все трое вышли на балкон. Начинался бой быков. Куадрилья прошла под теплым майским солнцем. Из таверны выскочил бык и, добежав до середины площади, остановился как вкопанный, поводя рогами из стороны в сторону и вспахивая копытами землю. Народ глазел на него, еще больше зверея от непривычной сытости и вина.
Косичка сделал щегольский выпад, дразня быка. Бык боднул его, но плащ вовремя взмыл вверх. Тогда бык как-то странно попытался зайти сбоку, однако матадор ничуть не удивился и отскочил в сторону.
Так повторялось два или три раза у нескольких матадоров. Нашлись и храбрецы из села, которым захотелось поработать мулетой, даже кое-кто из зрителей отважился сделать несколько выпадов, когда бык проходил мимо. Наконец звук рожка возвестил о новом этапе. Но бык, находившийся в эту минуту у дверей таверны, вдруг исчез, словно провалился сквозь землю.
От изумления все смолкли. Затем прошел недовольный ропот, но не успел альгвасил вмешаться, как бык одним прыжком выскочил на арену. Однако он уже был не тот. Из смешного он стал страшным. К его рогам были крепко привязаны длинные стальные лезвия навах из Альбасете, и острия торчали почти на целую ладонь.
Альгвасил выступил вперед, чтобы пресечь безобразие, но бык ринулся на него и поверг в бегство. Из-под пледа раздался злобный, вызывающий голос:
— Эй вы! Перед вами — сплавщик. А ну-ка, одолейте!
Зрители растерялись. Женщины и дети пересаживались в более безопасные места. Кое-кто из мужчин прошел в первые ряды, держа палку или скамейку, неизвестно откуда взявшиеся. Алькальд встал, чтобы восстановить порядок — этого требовали два-три старика, — но Руис отнесся к делу веселее.
— Оставь их, Амбросио! Пусть прикончат одного! — крикнул он алькальду.
Косичка решил, что именно ему пристало одержать победу над новым быком, который пока что пугал зрителей, уклоняясь от палок и скамеек. Увидев матадора, бык ринулся на него с такой яростью, что прорезал рогом плащ, и тот распался надвое.
— Сволочь! — выругался матадор. — Знать бы, кто этот сукин сын!
Бык, довольный собой, радостно приплясывал. Хвост, как змея, извивался на покрытой пледом спине. Когда Косичка, распаленный тщеславием, снова стал дразнить быка, тот внезапно повернулся и, не давая ему покрасоваться, погнал его во всю прыть. Матадор убежал, бык остался одни на поле сражения, трясясь от хохота. Плед, облегавший его, как кожа, содрогался от смеха, точно живот весельчака.
Сухопарый в бешенстве устремился на середину площади. Но Косичка предостерег его:
— Пусть его сначала подготовят. Эй, колите этого стервеца до костей! Пусть просит пощады, скотина!
Тем временем бык с грозным видом кидался на зрителей. Пикадоры, стоявшие на чьих-то плечах, как на крупах коней, взяли пики наперевес, но «кони» не двигались с места. Только один из них, на котором возвышался здоровенный детина, спросил своего всадника:
— Крепко держишься?
— Пе беспокойся.
— Тогда вперед!
И оба кинулись на быка, который совсем осатанел, увидев, как солнце заблестело на стали. Пикадору удалось вонзить шип в потник. Какой-то миг все трое, напрягая силы и поддерживая друг друга, словно стены арки, толкались, оспаривая место. «Конь» и всадник вместе были тяжелее быка, зрители торжествовали победу, и Косичка приободрился. Но тут бык внезапно отскочил в сторону, и всадник вместе с конем рухнул на землю. Бык приблизился к ним, зрители замерли от ужаса, но пикадор успел выставить ему наперерез острие багра. Тогда бык подошел к «коню», лежавшему на земле, однако только поставил на него ногу и перепрыгнул через него. Косичка, подступивший было к быку, пока пикадоры нападали, быстро ретировался поближе к представителям власти.
— Проклятые трусы! — выругался Руис, вставая. — Сейчас увидите, как этот тип сдрейфит!
Он свистнул, и огромный сторожевой пес в ошейнике, утыканном острыми шипами, предстал перед хозяином села, виляя хвостом. Указывая пальцем на быка, Руис крикнул:
— Ату его, Террон! Ату!
Пес ощерился и в несколько прыжков настиг быка. Людям вдруг стало жалко переодетого человека, многие содрогнулись, съежились. Но Руис недолго улыбался глумливой улыбкой. Раздался короткий смех, потом предсмертный вой, и огромный пес повис на двух навахах. Он болтался на лезвиях, пока, распоротый собственной тяжестью, не упал на землю, все еще корчась и скуля. Из брюха вывалились внутренности, из горла хлынула кровь. Вскоре он затих, и пыль тут же погасила заалевшую на солнце кровь. Бесформенная куча внутренностей, крови и земли лежала мертвая и безмолвная.
