Но, как сказал Роберт, если придется его применить, то ситуация покажет, как им пользоваться.

Не успели они вступить в густую полосу ночного мрака, как раздались ружейные выстрелы и крики, вначале несколько, а затем поднялся настоящий гвалт.

Пальба усиливалась.

– Бежим! – бросил Франциско.

Они побежали, и было впечатление, словно все происходит во сне, только тяжелое чувство не покидало. Во сне краем сознания Франклин знал, что это – сон, и настанет пробуждение, и все будет хорошо.

Сейчас же у него не было и капли уверенности, что все будет хорошо. Ноги тяжелыми гирями бухали по земле, единственное, что он – даже не видел – осознавал, была рубаха бегущего впереди Франциско.

Они выбежали на открытое пространство. Рожок луны успел спрятаться за деревья, луна зайдет, и будет хоть глаз выколи. Где-то впереди заржали лошади и замаячили тени.

– Это наши, – бросил на ходу Франциско.

Франклин не мог с точностью сказать, сколько мелькало теней, но много. Он уже готов был облегченно вздохнуть.

Но тут все осложнилось. Люди, к которым они бежали, открыли огонь.

Красные Мокасины размеренно опускал весло в воду, ночь дарила ему умиротворение и пела свою песнь. Вода и воздух были чисты и покойны, и оттого казалось, что он в украденном им каноэ плывет по реке среди купающихся звезд. Их бледные отражения покачивались на воде и разбивались о крошечные волны, поднимаемые его веслом.

И в глазах Горя поблескивал свет звезд. Она смотрела на него, сохраняя покой, равный покою окружавшей их природы, и в этой своей застывшей устремленности походила на носовое украшение английских кораблей, хотя смотрела она не вдаль, а прямо на него.

– Не слишком туго я тебя связал? – тихо спросил Красные Мокасины.

Девушка не ответила, угасли звезды в ее глазах под опущенными ресницами, она откинулась назад и легла на дно каноэ.

Красные Мокасины пожал плечами и сосредоточил свое внимание на мире вокруг.

Когда-то в Венеции он услышал пение, какого никогда раньше не слышал. Песни чокто были простыми: нараспев повторялись слова, ритм выбивался двумя палочками, иногда использовалась трещотка и очень редко – водяной барабан[53]. В Венеции он слышал, как много песен сливались в одну и играло много инструментов – в одни дули, у других искусно перебирали струны. Музыка была сложной, как наука, ее ритм и гармонии казались ему неуловимыми, чуждыми и прекрасными.

Сегодня ночь тоже пела. В паузах между взрывами хора лягушек слышно было тихое и жалобное пение козодоя, устрашающе ухали совы. Не впервые он слушал пение ночи, но сегодня он неожиданно увидел в этом пении необыкновенную гармонию и красоту, которые зачаровали его, остановили бег мыслей, он растворился в бытии… и вдруг услышал голос.

Красные Мокасины почувствовал раздражение, потому что голос прервал песнь, он звал его в черные топкие заросли тростника, который шуршал, подобно призрачному клубку змей. Но он взял курс на голос, он знал, что должен следовать зову. Пришло время.

"Красные Мокасины".

"Я иду, скальпированный воин. Иду убить тебя".

В нос ударил противный запах болотной гнили, будто нос каноэ взрезал вздувшийся труп. Красные Мокасины продолжал грести вглубь мрака, пока перед ним не возникла тень.

– Вот он я, – сказал скальпированный воин. – Я ждал тебя.

– Ты не меня, ты свою смерть ждал.

Скальпированный воин тихо рассмеялся:

– Почему ты хочешь убить меня, ведь мы же братья, и ты старший.

– Нет, мы с тобой не братья.

И снова скальпированный воин рассмеялся:

– Почувствуй свою силу, брат, она похожа на дерево, уходящее корнями глубоко в землю. Ты создал дитя Тени и отправил его к своему народу, наверное, предупредить об опасности. Но я скажу тебе, он был уничтожен, как и все остальные дети твоей Тени. И разве это тебя ослабило? Ты сделал сотню таких детей, чтобы они помогали тебе здесь, я вижу их вокруг тебя, вижу твоих голодных детей. Когда твой гонец погиб, ты страдал? Ты чувствовал опустошение как раньше?

– Нет.

– И тебе не кажется это странным?

– Кажется.

– Разве тебя атаковывали, как ты того ожидал? Нет. Ни я, ни мои духи, ни те, кто идет по земле вместе с Солнечным Мальчиком, этого не делали. И все потому, что они знают тебя. Я знаю тебя.

– Ты только что признался, что убил моего гонца.

– Не я – глупые создания, приставленные следить за ним, дожидаться того момента, когда ты станешь тем, кто ты есть.

– Я знаю тебя, скальпированный воин. Ты – мой враг. Ты пытался убить меня, нанес мне рану. Ты и тебе подобные преследовали моих друзей. Вы и сейчас продолжаете гнаться за ними.

Скальпированный воин снова рассмеялся, но на этот раз тихим, утробным смехом.

– Ты правда ничего не знаешь? Каким слепым ты себя сделал, брат!

– Ты это о чем?

– Ты подумай! Почему эта женщина, что с тобой в каноэ, связана? Зачем ты связал ей руки и ноги веревкой?

– Она пыталась убежать. Я боялся, ее могут убить, одну, беззащитную, в безвестной земле. Я связал ее для ее же блага.

– Понятно. Но почему она хотела убежать?

– Она оказалась не такой сильной, как мне думалось вначале. Дух ее ослаб, и она попыталась убежать. – Красные Мокасины выпрямился. – Мне надоели твои вопросы, и сейчас я убью тебя.

– Если мне суждено умереть, Красные Мокасины, дай мне наговориться перед смертью. Скажи мне, когда у нее ослаб дух?

Этот разговор раздражал Красные Мокасины, но каким-то необъяснимым образом его желание убить скальпированного воина угасло. Возможно, потому, что больше не нужно было его бояться. Сейчас скальпированный воин не представлял для него никакой опасности, был для него просто насекомым.

Но он тут же напомнил себе, что и призрак насекомого, неосторожно раздавленного, может ослабить дух. Никогда нельзя терять бдительности.

– Попытайся вспомнить, – настаивал скальпированный воин. – Когда она решила сбежать от тебя? И почему?

Подавив злость, Красные Мокасины одним глазом заглянул внутрь себя и вспомнил.

Когда вокруг разлетелись брызги огня, а над головой сгустился гул летательных аппаратов, Оглторп вспомнил, как однажды, будучи мальчиком, он попал в мастерскую стеклодува, где из расплавленного стекла рождались сверкающие гладкие формы. Сейчас ему казалось, что из расплавленного стекла выдувают людей и лошадей, так плотно обволакивала огненная масса живые тела; звон в ушах, заглушавший остальные звуки, делал картину происходящего еще более нереальной.

Людей охватила страшная паника. С мрачным видом Оглторп достал пистолеты, прицелился в пролетавшую над ним крылатую смерть и выстрелил. Ему показалось, что он увидел маленькую искорку, выбитую пулей, ударившейся о металл. Он выстрелил еще раз.

Вернув пустые пистолеты в кобуру, он вытащил из-за пояса пистолет Фаренгейта.

Затем он подумал, что, вероятнее всего, пехота и кавалерия, находящиеся внизу, знают о воздушной атаке, из чего следует, что они движутся наверх.

Оглторп носился между своими воинами и рукой показывал, чтобы они уходили в сторону близлежащего холма. Им нужно было оторваться от "красных мундиров", оккупировавших долину, и спрятаться от этих чертовых летательных аппаратов.

Он старался не смотреть вниз, на землю, где все еще шевелились несчастные обгоревшие, с вытекшими глазами.

Казалось, ему никогда не удастся организовать свое войско и заставить его двигаться в определенном направлении. Если представится возможность, он объяснит Томочичи, что на войне бывают ситуации, подобные этой, когда европейская выучка просто необходима. "Красные мундиры" будут стоять и ждать приказа, даже если у них над головой небеса разверзнутся и адский огонь потоком прольется на них сверху, но они дождутся приказа и пойдут сквозь завесу огня в том направлении, куда им прикажут.