Дрого проводил его до края плато. Там они и попрощались. Было начало длинного летнего дня, по небу плыли облака, тени которых причудливыми пятнами ложились на землю. Спешившийся подполковник Ортиц отошел с Дрого в сторонку; оба молчали, не зная, что сказать друг другу на прощание. Потом обменялись вымученными и банальными словами, такими жалкими и совсем не похожими на то, о чем болела душа.

— Вся моя жизнь теперь изменится, — сказал Дрого. — Пожалуй, я бы тоже уехал отсюда. Прямо хоть в отставку подавай.

— Ты еще молод! — сказал Ортиц. — Подавать в отставку глупо, еще можно успеть…

— Успеть? Что?

— Повоевать. Вот увидишь, не пройдет и двух лет…

(Он говорил, а в душе надеялся, что этого не случится, ибо хотел, чтобы Дрого тоже вернулся домой, как и он, не дождавшись, когда Фортуна ему улыбнется, — слишком велика была бы несправедливость. Хотя к Дрого он испытывал вполне дружеские чувства и желал ему только добра.)

Но Джованни ничего не ответил.

— Да уж, и двух лет не пройдет… — повторил Ортиц, надеясь услышать возражения.

— Да какое там — двух лет, — заговорил наконец Джованни, — века пройдут, а то и больше. Дорога, считайте, заброшена: с севера никто уже не явится.

И хотя вслух он произнес именно эти слова, голос сердца говорил ему другое. В глубине души у него с молодых лет сохранилось пусть нелепое, но неодолимое предчувствие роковых событий, смутная уверенность, что лучшее в его жизни еще и не начиналось.

Оба умолкли, заметив, что этот разговор отдаляет их друг от друга. Но о чем еще было говорить им, прожившим под одной крышей и мечтавшим об одном и том же почти тридцать лет? Теперь, после столь долгого совместного пути, дороги их расходились, вели в разные стороны, но обе — в неведомое.

— Какое солнце! — сказал Ортиц, глядя слегка помутневшими от старости глазами на стены своей Крепости, которую он покидал навсегда.

А стены оставались все такими же — желтоватыми и сулящими необыкновенные приключения. Ортиц пристально глядел на них, и никто, кроме Дрого, не мог бы догадаться, как он страдает.

— И правда жарко, — ответил Джованни, вспомнив о Марии Вескови, о том давнем разговоре в гостиной, куда доносились наводящие грусть фортепьянные аккорды.

— Да уж, погода на славу, действительно, — подтвердил Ортиц.

Оба улыбнулись в знак того, что хорошо понимают друг друга и подлинный смысл этих вроде бы пустых слов. Какое-то облако накрыло их своей тенью, и на несколько минут все вокруг потемнело, зато по контрасту ослепительным зловещим светом вспыхнули на солнце стены Крепости. Две большие птицы кружили над первым редутом. Издалека донесся едва различимый сигнал трубы.

— Слышишь? Труба, — сказал старый офицер.

— Нет, ничего не слышу, — солгал Дрого, чувствуя, что такой ответ больше придется по душе товарищу.

— Наверно, я ошибся. Да отсюда ее и не может быть слышно. Действительно, чересчур далеко, — произнес Ортиц дрогнувшим голосом. Потом, справившись с волнением, добавил: — А помнишь нашу первую встречу, когда ты приехал сюда и испугался? Ты еще не хотел тогда оставаться, помнишь?

Дрого смог только ответить:

— Очень давно это было… — И странный ком подкатил у него к горлу.

Следуя извилистому ходу своих мыслей, Ортиц сказал:

— Кто знает, может, на войне я бы еще пригодился. Принес бы какую-то пользу. Но на войне… а в остальном, как видишь, я — пустое место.

Облако уплыло. Оно уже перевалило за Крепость и теперь скользило по направлению к унылой Татарской пустыне, медленно удаляясь на север. Вот и все… Солнце засияло вновь, и на земле опять появились тени двух мужских фигур. Лошади Ортица и тех, кто его сопровождал, нетерпеливо били копытами по камням метрах в двадцати от них.

Страницы переворачиваются, проходят месяцы и годы. Бывшие школьные товарищи Дрого уже, можно сказать, устали от работы, у них окладистые бороды с проседью, они степенно ходят по улицам, и все почтительно с ними здороваются, у них уже взрослые дети, а кое у кого есть и внуки. Старые друзья Дрого, довольные своей карьерой, любят теперь понаблюдать с порога возведенного ими здания за течением жизни; в водоворотах толпы они с удовольствием отыскивают взглядом собственных детей, подбадривают их, торопят, побуждая обгонять других, всего достигать первыми. А Джованни Дрого еще чего-то ждет, хотя надежды его с каждой минутой слабеют.

Теперь он действительно изменился. Ему пятьдесят четыре года, он уже майор и помощник коменданта немногочисленного гарнизона Крепости. Еще недавно перемены в нем как-то не бросались в глаза и его никак нельзя было назвать стариком. Время от времени, хотя и не без труда, он для разминки делал круг-другой верхом по плацу.

Потом Дрого начал худеть, лицо его приобрело неприятный желтоватый оттенок, мышцы сделались дряблыми.

— Печень пошаливает, — говорил доктор Ровина, уже глубокий старик, твердо решивший окончить свои дни в Крепости. Но порошки, прописанные доктором, не помогали, по утрам Джованни просыпался разбитым, с ноющей болью в затылке. Сидя у себя в кабинете, он только и ждал, когда наступит вечер, чтобы можно было рухнуть в кресло или на постель.

— Заболевание печени, осложненное общим истощением организма, — говорил доктор.

Но какое могло быть истощение организма при его образе жизни?

— Все пройдет, такие вещи — не редкость в вашем возрасте, — уверял Ровина. — Не так скоро, как хотелось бы, но пройдет, во всяком случае, ничего опасного я не нахожу.

Так в жизнь Дрого вошло еще одно дополнительное ожидание, еще одна надежда — на выздоровление. Впрочем, своего нетерпения он никак не выказывал. В северной пустыне по-прежнему было спокойно, ничто не предвещало возможного нашествия врага.

— Сегодня ты выглядишь лучше, — каждый день утешали его сослуживцы.

Но сам Дрого не чувствовал улучшения. Сильные головные боли и изнурительное расстройство желудка, которыми он страдал первое время, действительно прошли; никаких особых физических страданий он больше не испытывал. Но силы почему-то все убывали.

Комендант Крепости Симеони говорил ему:

— Возьми отпуск и поезжай отдохни, хорошо бы тебе пожить где-нибудь у моря.

А когда Дрого отказывался, уверяя, что чувствует себя лучше и предпочитает остаться, Симеони укоризненно качал головой, словно Джованни, отвергая его полезный совет, вполне отвечающий духу и букве устава, а также интересам гарнизона и собственного благополучия, проявляет неблагодарность. Симеони так подавлял всех своей безукоризненной правильностью, что многие не раз поминали добрым словом прежнее начальство, даже старшего адъютанта Матти.

О чем бы он ни говорил, в словах его, пусть самых благожелательных, всегда слышался скрытый укор остальным, словно только он один выполняет свой долг до конца, он один — опора Крепости, он один улаживает бесконечное множество неприятностей, из-за которых все могло бы полететь кувырком. Прежний комендант в свои лучшие годы был примерно таким же, только менее лицемерным, он не считал нужным скрывать свою черствость, а его грубость и суровость иногда даже нравились солдатам.

К счастью, Дрого подружился с доктором Ровиной и благодаря его помощи сумел остаться в Крепости. Из какого-то непонятного суеверия он боялся покинуть Крепость по болезни, опасаясь, что потом ему уже не вернуться. Эта мысль была для него невыносимой. Лет двадцать тому назад он ухватился бы за такую возможность: окунуться в спокойную светскую жизнь городского гарнизона с летними учениями, занятиями на стрельбище, конными состязаниями, театрами, блестящим обществом, дамами. А что теперь? Еще несколько лет, и надо будет выходить на пенсию, карьера его закончилась, в лучшем случае найдут ему место при каком-нибудь штабе — только чтоб дослужить. Оставалось несколько лет, его последний шанс; как знать, а вдруг за это время и произойдет долгожданное событие? Он отдал Крепости лучшие годы своей жизни и считал себя вправе хотя бы подождать до последней минуты.