— О, бедный папа. Он очень расстроен?

— Да. Он спит сейчас.

После того, как Хлоя убедилась, что ее семья не стерта с лица земли, ее голос зазвучал веселее.

— Он может заняться чем-то еще. Расскажи ему, что многие люди так делают. Это вполне в духе времени. Перемены пойдет вам на пользу. Скажи ему, что вам повезло и вы получили второй шанс.

— Дорогая моя девочка, я скучаю по тебе. Я хотела бы рассказать тебе о многих вещах, которые видела в Италии.

Меня поразило, что раньше я не разговаривала с Хлоей о нашей семье и ее истории.

— О, мама, я тоже по тебе скучаю… — она довольно долго болтала о пустяках, и только к концу разговора упомянула: — Мама, я тут встретила одного человека… его зовут Пол.

Я осмотрела свои владения. Привела в порядок кухню и проверила гастрономические и винные запасы. Без сомнения, Манночи явится к нам во главе толпы сторонников, а поражение возбуждает аппетит больше, чем победа. Я приготовлю тазик макарон, открою вино; мы сядем вокруг стола и будем обсуждать, что с нами произошло, пока не придем в форму и не предадим вчерашний день забвению. Тогда мы сможем двигаться дальше.

Я взяла ежедневник и пролистала его, борясь с искушением выдернуть из него страницы с перечнем рождественских мероприятий. Словно вырвать маленькую личную победу из челюстей общего поражения.

— Фанни?

Я оторвалась от дневника. Уилл стоял в дверях.

— Я здесь, — сказала я.

— Хорошо, — ответил он и, не в силах сопротивляться, исчез в гостиной, чтобы включить телевизор. Нация ликовала. Партия безмолвствовала. Соперники либо зализывали раны, либо благодарили избирателей с благочестивым или самодовольным видом (или с обоими выражениями одновременно).

Мы обсудили, чем это обернется для разных наших коллег, и на какой срок отодвинет мечту Уилла о посте Канцлера. Про себя я понимала, что Уиллу никогда не посчастливится реализовать этот проект, но сейчас говорить об этом не стоило.

— Я позвонила Хлое. Тебе приятно будет узнать, что она рассматривает наше поражение на выборах, как возможность второго шанса.

— Хитрая обезьяна, — сказал он и, криво улыбаясь, опустился на стул. — Но она права. — он болезненно нахмурился. — Я бы все отдал, чтобы увидеть ее.

— Хочешь еще чаю?

— Нет.

— Я тоже. — я наклонилась, чтобы осмотреть бутылки на винной стойке. — Я не хочу больше чаю. У нас есть прекрасное вино.

Теперь, когда Мэг здесь не было, я была свободна говорить подобные вещи.

Уилл затих.

Мы оба были заняты нашими мыслями — мои, в основном касались того, чем занять Уилла, пока он не почувствует себя лучше.

— Уилл, — мягко сказала я, — ты никогда не думал, чем хотел бы заняться, если на некоторое время станешь свободным человеком?

Он пожал плечами:

— Легко сказать…

Нельзя сказать, что Уиллу не хватало смелости, как раз наоборот. Но сейчас он мог думать только об одном. Я должна была убедить его, что направить свой интерес к другим предметам может быть интересно и вполне возможно.

Он подпоясался туже и затянул шнур на халате несколькими узлами.

— Что с тобой сделала Италия? — спросил он. — В какой-то момент мне показалось, что ты хочешь остаться там навсегда.

Я заменила бутылку Бордо в стойке — неудачный для Haut-Marbuzet 1997 год — и выпрямилась.

— Я могла бы, — сказала я. — Я думала об этом.

Он провел рукой по волосам, как будто в поисках прежнего Уилла, который был полон оптимизма и бодрости.

— Я бы сошел с ума, — сказал он. — Или запил бы.

— Неудачная шутка.

— Неудачная, — согласился он.

— Пожив самостоятельно, Уилл, я поняла, что не хотела бы жить без тебя.

— Хорошо. — Уилл встал, прислушиваясь к последним новостям по телевизору. — Это очень хорошо.

Я взяла мусорное ведро и вынесла его из кухни. Солнце было в зените, и его лучи освещали двери гаража. С почти болезненной радостью, от которой сжалось мое сердце, я увидела в этом свете намек на цвет и текстуру стен Casa Rosa.

«Франческа, — говорил отец, — ты живешь в Ставингтоне, но ты настоящая Fiertina».

Я была ею и не была. Я любила его метафору, историю семьи, ставшую поговоркой: «деревья моего деда, оливковая роща моего отца, мой виноградник». От голого склона к плодородному цветению. Но даже ему пришлось бы признать, что он говорил о временах, канувших в Лету. Моего отца не было в Фиертино, когда рабочие покрыли дорогу асфальтом и построили ряд опор линии электропередачи. Мой отец не сидел у Анджело, когда обсуждались оливковые субсидии и местные преобразования.

Но я пока не думала о Casa Rosa. Пока нет. Я шагала по лужайке. Дом стоял за моей спиной, пустой дом, из которого уходили люди и вещи. Мой терруар. В конце концов, я привыкла к его пустоте и неудобству. Мы сжились друг с другом — я, уродливые окна, лавровое дерево, неуютная кухня. Даже с котятами на гобеленовом табурете мы пришли к пониманию. Нравилось нам это или нет, этот дом был почвой, на которой мы с Уилом строили наш брак и формировали нашу жизнь. И, да, здесь я стала сильнее.

Я вернулась в дом, убрала одежду, привела в порядок бумаги и проверила почту. Проходя по комнатам, я шла по неуловимому следу за исчезающим эхом голосов покинувших меня людей.

Уилл вернулся в постель, и я обнаружила, что он ютится на своей стороне кровати. Я скользнула между простынями, натянула на нас покрывало моей матери и обняла его. Он казался совсем холодным и безжизненным. Я поцеловала его в щеку, мои волосы упали на его лицо, и я шепнула ему, что мы будем жить дальше, все будет хорошо, и что я люблю его.

— Я думал о Мэг, — сказал он. — И что я мог бы сделать для нее больше. Больше заботиться о ней. Я знаю, что сказал бы твой отец. «Посмотри на это с другой стороны».

Я засмеялась.

Через некоторое время Уилл повернулся ко мне лицом.

— Я люблю, когда ты смеешься.

Тереза родилась в 1873 году, в Алансоне, в семье часовщика Луи Мартена и его жены Мари-Зели Мартен. Семья была очень религиозная, и с детства Тереза и ее четыре сестры (которые также стали монахинями) впитали в себя искреннюю веру родителей.

Когда Терезе было четыре года, ее мать умерла от рака. Семья переехала в Лизье.

В возрасте девяти лет Тереза тяжело заболела и находилась на грани смерти. После неожиданного выздоровления девочка окончательно решила посвятить свою жизнь служению Богу и Церкви в кармелитском монастыре.

В 1889 году, в возрасте 15 лет Тереза сделала первую попытку поступить в монастырь, однако епископ отказался дать свое согласие, ссылаясь на юный возраст. Не помогла и поездка в Рим, на аудиенцию к папе Льву XIII. Вскоре, однако, епископ, убедившись, что желание Терезы не минутная прихоть, изменил свое решение, и Тереза смогла реализовать свою мечту — стать кармелиткой.

Через 7 лет после поступления в монастырь у Терезы начал развиваться туберкулез. 30 сентября 1897 года Тереза скончалась, оставаясь никому не известной монахиней из удаленного монастыря. Последние годы жизни она посвятила автобиографической книге, где описывала свою жизнь и размышляла над богословскими вопросами.

Через год после смерти Терезы настоятельница монастыря выпускает автобиографический труд Терезы под называнием «История одной души» тиражом всего 2 000 экземпляров. Однако, неожиданно для всех, книга имела потрясающий успех — тиражи следовали один за другим, епископы и ведущие богословы Франции выражали свое восхищение наряду с простыми читателями.

В начале XX века «История одной души» была переведена на все ведущие европейские языки.