— Твоя бабушка была очень красивой. И очень храброй. Она работала в поле даже под грохот пушек, чтобы собрать урожай, даже когда никто больше не решался выходить.

— Моя бабушка так работала? Отец никогда не рассказывал об этом.

— Он был всего лишь маленьким мальчиком. Он не должен был знать всего. Мы многое скрывали от наших детей.

Моя бабушка. Вела по пашне волов, обходя мины, и бежала в укрытие, когда работать под обстрелом становилось невозможно.

— Tengo familia,[16] — пробормотала я молчаливой тени моего отца.

Кухня была крошечной (архитектор неукоснительно добивался экономии проекта) и была загромождена религиозными картинами, церковными газетами и журналами, бутылками масла, тарелками с изображением помидоров и цветочными горшками. Широкий стол занимал большую часть пространства, но мы протиснулись за него и дружно съели знаменитый спагетти con Verdura и телятину, жареную в масле с шалфеем.

Долина очень изменилась, рассказали мне. С одной стороны, оливки стали прибыльным бизнесом, и каждый спешил получить новые субсидии. С другой стороны английские захватчики раскупали самые старые и живописные дома.

— И все же, — сказал Сильвио, чей сын работал на реконструкции большого дома на римской дороге, — англичанам нужна наша помощь, и они платят по счетам. А у нас есть рабочие места.

Я сказала им, что собираюсь подняться на холмы рано утром. Синьора Бретто выглядела встревоженной.

— Оденься потеплее, — сказала она. — Ты можешь простудиться.

Температура на кухне была не ниже двадцати шести градусов по Цельсию. Я попыталась поймать взгляд Бенедетты, но она была согласна с золовкой.

— Ты можешь взять мою шаль. — она похлопала меня по руке. — Заезжай завтра за мной, и я тебе все здесь покажу.

Бенедетта твердо держала слово. Не замолкая ни на минуту, она провела меня по городу. Мне показали церковь, площадь с колоннадой и фонтаном, древний колодец, где останавливались купеческие караваны. Бенедетта представила меня в магазине, где торговали четками и молитвенниками, и в маленькой лавке, расположенной на первом этаже колокольни, которая снабжала всю округу оливковым маслом, чесночным соусом песто, сушеными помидорами, коробками шоколадных конфет, маринованными артишоками и колбасой Mortadella размером с большую тарелку.

Потом мы ехали вдоль долины под ярким, слепящим солнцем.

— Там, — наконец сказала Бенедетта, когда я вела машину по каштановой аллее, — стоит ферма, где был дом твоего отца.

— О, — это было все, что я могла вымолвить.

Теплый воздух окутал меня, когда я вышла из машины. «Ферма была старая, очень старая, — говорил мне отец, — а кирпич был самого мягкого оранжевого оттенка, который только можно себе представить. Вокруг дома был сад со статуей и лабиринтом кустарника. Я думал, что это самое красивое место на земле».

Передо мной стояло здание с грязноватыми стенами и некрасивыми пропорциями. Не очень чистые занавески языками свешивались из окон; никакого сада не было и в помине, хозяйственные постройки были слеплены из разносортных материалов.

— Разве отец не говорил тебе, Фанни, что дом был разрушен во время войны?

— Нет, не говорил.

Я обошла вокруг дома. Кожа на руках покраснела от солнца, пока я вглядывалась в подслеповатый и неуклюжий фасад. Это место не было родиной семьи Баттиста, попытка восстановить его после войны только изуродовала его. Таков был печальный результат насилия и беспорядка.

Я прошла еще немного, и мои глаза заметили фрагмент каменной арки, включенный в бетонную стену. Красивое, изящное напоминание о том, что утрачено безвозвратно. Бенедетта сделала все, чтобы усугубить мое разочарование:

— После бомбежки здесь ничего не осталось.

— Кто там живет сейчас?

— Чужие. — ее тон был враждебным. — Они пришли после войны с юга. Мы плохо их знаем.

— Это было пятьдесят лет назад, Бенедетта. — я завела двигатель и направилась обратно в город. Через некоторое время я спросила: — Как ты думаешь, я могу еще ненадолго остаться в Casa Rosa?

Лицо Бенедетты расплылось в широкой улыбке.

— Конечно. Мы договоримся по телефону прямо сейчас.

Когда я сообщила о своем решении остаться в Фиертино до конца месяца, Мэг встретила новость со своей обычной иронией.

— Так не похоже на тебя, Фанни, бросить свой пост. Уилл очень расстроен.

— Думаю, ему лучше поговорить об этом со мной.

— Уверена, что поговорит. Я только повторяю его слова. Сейчас у него очень сложный период. Его чуть не разорвали в прессе за отказ приехать на программу вечерних новостей. Обвинили в трусости и так далее.

— Бедный Уилл. Я не знала. Но он выживет. Скоро начнутся каникулы, все уйдут в отпуска.

— Не могу представить, что такое важное задерживает тебя там.

— Дом, — призналась я, наслаждаясь своей радостью. — он называется Casa Rosa.

— Дом? Не припомню, чтобы ты раньше интересовалась домами. Если бы ты говорила о вине, я бы поняла. Что в этом доме такого замечательного?

«В нем есть комнаты, — могла бы сказать я. — Красивые комнаты, каждая из которых требует моего внимания, любовного взгляда, пристального наблюдения».

Мэг подвела итог:

— Полагаю, мне придется поработать здесь за тебя.

Уилл не был рад моему решению. Он позвонил, когда я собиралась спуститься к городской площади, чтобы поужинать в кафе Анджело, настойчиво рекомендованном Бенедеттой.

Я попыталась объяснить ему, что я влюблена в Casa Rosa, и попыталась намекнуть — мягко, как только возможно — что нам обоим неплохо было бы провести некоторое время порознь.

— Возможно, ты права, — признал он, — но… Фанни… есть что-то, чего я не знаю?

— Мне очень жаль. Я понимаю, что это будет несколько неудобно.

— Я на самом деле не справляюсь без тебя.

— А ты попробуй.

— Почему именно сейчас? Ты могла бы вернуться в любое время. — мне казалось, что мы пытаемся докричаться друг до друга, стоя в разных концах большой комнаты; я не собиралась идти ему навстречу. — Что в этом доме такого замечательного?

— Я привезу фотографии и покажу тебе.

— Я советовался с Манночи. Есть несколько мероприятий, где твое присутствие действительно необходимо.

— Неужели Манночи не может ехать с тобой? Тогда пригласи Мэг. Ей это понравится.

В его голосе звучало сомнение.

— Это не лучший вариант.

— Я уехала в первый раз, Уилл.

Последовало неловкое молчание.

— Фанни, я тебя теряю?

Наконец я почувствовала себя виноватой, и чувство вины заставило меня потерять самообладание.

— Уилл, — прошипела я в трубку. — Я растила Хлою, вела дом и… терпела твою сестру. Я улыбалась на бесконечных благотворительных мероприятиях, тысячах ужинов, чаепитий, встреч и чертовых депутатских приемах с избирателями. Я отказалась от любимой работы, не говоря уже о большей части выходных и огромном куске моей личной жизни. Все, о чем я прошу, это несколько свободных недель. Потому что мой отец умер, и я хочу подумать о нем. Я устала и мне грустно. Я скучаю по нашей дочери. — я могла бы добавить: «Я потерялась».

Я слышала треск зажигалки.

— Я не знал, что тебе так плохо.

— Теперь будешь знать.

Когда мне исполнилось четырнадцать, стоматолог снял брекеты[17] с моих зубов. В течение многих лет мой рот был отягощен железом, и почти каждый день острые края проволоки натирали десны до язв. Мне было больно улыбаться, и никогда, ни на минуту я не забывала, что я уродлива и неуклюжа. В момент освобождения от этой пытки я почувствовала чудесный вкус воздуха во рту.

Я положила трубку и снова ощутила блаженство свободного дыхания.

Конечно, мне было грустно, но эта грусть была вплетена в полотно моей жизни и заставляла острее чувствовать ее красоту. Я сидела на лестнице Casa Rosa, подперев подбородок ладонью. Как часто мы находим время, чтобы докопаться до своей сути и вывести ее на свет? Чтобы изучить ее и с наслаждением признания сказать: «Это я». Это то, кем я могла бы быть. Вот мой путь.