Возможно, слезы Эроса помогли мне скрепить камни моего здания, но что касается Мэг, ее участие не укрепляло фундамента. Я оглянулась. Солнечный свет, лившийся из окон в спальне и гостиной лежал на полу ровными прямоугольниками, и я подумала, что нахожусь сейчас здесь, а она там, далеко отсюда.

— Ну что ж, развлекайся, Фанни, — сказала она в последней попытке заставить меня почувствовать раскаяние.

Я зачарованно смотрела на солнечные пятна на полу.

Телефон стоял в нише около парадной двери в окружении аудитории мертвых насекомых. Я смела их на пол и позвонила Уиллу. Сначала наши голоса звучали напряженно и скованно. Уилл был задет моим внезапным безразличием, и я сожалела о нем, но не настолько, чтобы извиняться.

— Мне здесь очень нравится, — сказала я ему, но не смогла добавить: «Я бы хотела, чтобы ты был со мной».

— Этого я и боялся. — его голос звучал отрешенно и непривычно тихо. — Фанни, меня приглашают на интервью для вечерних новостей. Предлагают обсудить мои планы на будущее. Я в нерешительности. Что ты думаешь?

— Есть новости о налоге?

— Мы буксуем на месте. Автомобильное лобби вырвалось из-под контроля. Сейчас как раз такая ситуация, когда меня проклинают и за успех и за неудачу. — мы помолчали секунду или две. — Баланс сил смещается. И у меня ужасное чувство, что не в мою пользу.

Тепло пронизывало мое тело вплоть до пальцев ног, и тревога Уилла не могла коснуться меня. Я почти с удивлением ощущала свою отстраненность. Должна ли я честно сказать ему: «Уилл, мне это неинтересно», и признаться в отвращении к компромиссам, уловкам и двурушничеству политики, которой была пронизана моя жизнь с Уиллом?

— Пожалуйста, — умолял Уилл. — Скажи, что мне делать?

Я прибегла к старой тактике.

— Что случилось с человеком, который говорил, что сомнения ведут к поражению?

— Может быть, я устал. Может быть, с меня уже достаточно политики.

Я не позволила ввести себя в заблуждения. Уилл мог предаваться страху и мрачным сомнениям, но никогда не отказывался от борьбы. Он все еще стремился быть на сцене, в центре всеобщего внимания.

— Не соглашайся на интервью, — сказала я. — Ты можешь стать заложником случая.

— Ты думаешь, так будет лучше?

— Да, — я чувствовала себя виноватой из-за того, что меня не волновали его проблемы.

Я забыла закрыть ставни, солнце вторглось в дом, заливая все пространство, высвечивая самые дальние уголки, ломаной линией спускаясь до нижней ступеньки, наполняя воздух светящимися пылинками. Ослепленная великолепием и новизной своего жилья, я поспешила обойти дом, чтобы закрыть окна, и комнаты погрузились в мягкий полумрак.

Наружные стены Casa Rosa были построены из толстого камня. Красивая круто поднимающаяся вверх дорожка вела к парадному входу, а потом огибала дом и заканчивалась у задней двери. Я скинула босоножки и прошла, оставляя влажные следы на плитке, через гостиную, еще хранящую слабый запах трав и сандалового дерева. Из окна открывался вид на долину с гребнями холмов на горизонте.

Солнечный свет преломлялся с разные цвета на стенах и полосами ложился на пол. По обе стороны камина стояла пара выцветших кресел. Наверняка обедневшая английская пара сидела здесь, обсуждая свои планы — давай построим стену здесь, перекрасим комнату, мы можем позволить себе центральное отопление? Я почувствовала жалость и к ним тоже — на самом деле, я готова была пожалеть любого, кому не посчастливилось жить в этом доме, в этой стране.

Камин был засыпан пеплом и окурками, и на полке над ним стоял пучок высохших цветов в банке из-под варенья. Я коснулась одного из них, и хрупкие листочки посыпались на пол. Я взяла банку, отнесла ее к мусорному ведру и выбросила. Потом нашла совок и щетку в углу кухонного шкафа и замела окурки и золу.

Стены на кухне были побелены, но в некоторых местах и внизу побелка стерлась до штукатурки. Потолочные балки стали почти черными. С них свисали пучки сухих трав — маленькое подношение богу домашнего очага.

Я подтащила стул и сняла их — теперь кухня казалась почти голой. Сложив руки на груди, я отступила на шаг и подвела итоги. Странно, вырвавшись из бытовой карусели, я не желала ничего другого, как вооружиться инструментами и красками и приступить к ремонту этого опустевшего гнезда. Байрон написал: «Я обрел свободу с первым вздохом», и я считала, что он говорит вздор. Тем не менее, именно с первым вздохом в меня проникла любовь к этому месту. Я хотела бы наполнить кухню сиянием белых и желтых красок, мерцанием отбеленной столешницы под зеленью трав, свисающих с балок над белыми и синими тарелками на чистых полках.

Здесь обязательно найдется место, чтобы в холодный зимний вечер приготовить грибной ризотто по рецепту Бенедетты, и потом съесть его с маслом и пармезаном. В жаркие вечера, когда солнце сползает к горизонту, а воздух густеет от ароматов трав и цветов, можно будет зажарить курицу с лимоном и гарниром из свежего базилика, чтобы съесть ее на лоджии. Я даже знала, где найдет себе место вышитая бисером салфетка миссис Скотт — под кувшином свежего лимонада.

Наверху я бы застлала кровати толстыми старыми простынями, отполировала половицы воском и положила в шкафы пакетики с лавандой, как, должно быть, делали женщины этого дома, когда Casa Rosa был пристанищем большой семьи.

Конечно, весной ставни не открывались, а в огороде позади дома высаживали мангольд, шпинат и картофель. В холодные дни гостиная с высокими окнами нагревалась огнем в очаге, но, думаю, семья не отказалась бы от несентиментального центрального отопления.

Я бы вымыла и отполировала до блеска каждую комнату в Casa Rosa. Каждая стала бы хранилищем для особых вещей — книг, картин, старой мебели. У каждой было бы свое особое предназначение, свой запах. В каждой комнате было бы свое окно, открывающее свой особенный вид на окружающий пейзаж.

Лоджия проходила вдоль заднего торца дома, и деревянная колоннада под ней создавала затененное пространство, где можно было бы сидеть весь день. Я принесла туда плетеное кресло и уселась в него. Казалось, ничего здесь не менялось в течение столетий, единственным знаком времени было большое здание фабрики оливкового масла на окраине деревни и бетонная дорога, теряющаяся за дальним холмом.

Струйка пота пробежала от лопаток к пояснице. Муравей забрался ко мне на палец. Теплый воздух колыхался над дорогой, над виноградными лозами на склонах. Я чувствовала, как тепло растворяет мои кости, наполняет вены, пронизывает меня насквозь. Я подняла палец, щелкнула им по ручке кресла и сказала себе, что это единственное движение, которое я сегодня сделаю.

Забуду, что я была собранной и организованной, забуду, что моя жизнь была подчинена расписанию. Вычеркну из памяти коричневый кожаный ежедневник, списки, запас полуфабрикатов в морозилке, информационные листки для подготовки к званым обедам. Кем была сейчас эта женщина, от которой пахло солнцем и немного потом? Со шлейфом вчерашних обязательств, из которых я выходила, как из старой кожи, еще скорбящая по умершему отцу, но уже полная жадного любопытства и нетерпения.

Домик Бенедетты вместе с десятком таких же жался на склоне над мостом в южной части Фиертино. Здесь не было сада, только прямоугольный участок с несколькими грядками помидоров, подвязанных к бамбуковым колышкам, пара оливковых деревьев и пластиковый бак для хранения топлива. Дом Бенедетты стоял на месте старой школы, разрушенной, как и многие здания в деревне, при бомбардировке во время войны, когда союзники наступали на немцев с севера.

Она познакомила меня с сестрой своего покойного мужа, крупной женщиной много старше ее со вставными зубами и фиолетовыми волосами. Ее брат, Сильвио, тоже был здесь, он сидел в углу, неотрывно глядя на меня с любопытством, на которое невозможно было обижаться.

У синьоры Бретто был очень сильный акцент, и я изо всех сил вслушивалась в ее слова. Но думаю, я поняла ее правильно: