Но в семье Микиткиных Катю полюбили. Отец считал ее девушкой развитой, умной. На какие только темы она не разговаривала со свекром. Его даже интересовали вопросы, как понимает Катя слово «нация» и другие вопросы, которых он не касался с членами своей семьи. И очень любили родители Петра слушать ее пение.

Частенько просил свекор:

— Спой, Катюша, мою любимую.

Катя пела, старый Филипп подпевал:

Милые подружки, Какой нынче свет, В нынешних ребятах Ни в ком правды нет.

Он любить-то любит, Замуж не берет. Подарочек сулит, Дарить не дает.

Не дорог подарок, Память дорога. Взгляну на подарок, Вспомню, мил, тебя.

Все было бы хорошо и дружно, но пить Петр не переставал, а напившись, ко всем придирался. Нет, Катю он и пальцем тронуть не смел, но всем остальным доставалось в доме крепко, особенно отцу, у которого Петр требовал денег на водку. Дело доходило до сильных драк, до того, что Филипп от сына прятался на потолок. Теперь и Груша поняла, во что вылилось баловство любимого сыночка.

И Филипп отделил сына с невесткой. Пусть Петр побудет хозяином, может быть, тогда возьмется за ум. Сняли им квартиру на Гавриловке, дали лошадь, немного хлеба, а Осины — телочку. И за что бы Катя не бралась, Петр во все встревал, лез сделать сам: то ли помочь хотел, то ли не доверял. Корову доить и то лез сам. Варить, стирать, даже шить — везде он тут как тут. А когда под хмельком, то все ему казалось, что Катя делает не так.

Особенно напивался Петр в праздники. А в гости с ним лучше не ходить. Теперь он уже на правах мужа не просил, а требовал, чтоб никому Катя не улыбнулась, ни на кого не взглянула, иначе скандал и драка. Нет, ее лично при всей его буйности не трогал, а тех, к кому ревновал, избивал. Любовь ли это безумная? Хулиганство ли?

Дело было зимой. Они пришли в гости на какой-то религиозный праздник к родственникам. Что-то Петру не понравилось:

— Свяжите меня, иначе не вытерплю и сейчас драться буду.

Связали, положили на кровать. Все веселятся, а Кате не до веселья: муж лежит связанный по рукам и ногам. Вдруг кто-то сказал о том, что по дороге идет поп.

— Развяжите меня. Чего доброго, вдруг батюшка сюда зайдет, а я связанный.

Развязали. А он и обуваться не стал, выскочил в одних носках и, размахивая руками, кричал во все горло: «Держи долгогривого!», мчался за попом. Поп улепетывал от него во всю прыть, только полы рясы да борода развевались по ветру. Петька хохотал, а Катя от стыда плакала. Но бес еще не давал ему успокоиться. И, придя домой, учинил скандал.

Близилась весна. Дедушка Алексей Осин, теперь уже Колбасников, пригласил их на крестины своего внука. Собрались и другие родные, сидели за столом, праздновали событие. И как прежде свекор, теперь уже дедушка Алексей попросил певунью Катюшу спеть его любимую песню. Катя запела:

Я сирота, мне в мире нет счастья,

Я как родился не видал.

Мне веют вечные ненастья,

Чужих…

Оборвалась песня. Петр молотил кулаками седого старика, приревновал к деду. От стыда Катя бросилась в родительский дом и оттого, что дома с мужем не обойдется без очередного скандала. Вбежав к своим, от слез не могла вымолвить ни слова. Слегка успокоившись, сказала:

— Не могу я больше, мама, не выдержу. Не надо мне такой его любви бешеной.

— Уйди от него, родная, пока не поздно.

— Боюсь, что поздно, я жду ребенка. На аборт в больницу пошла бы, да он не пускает. Узнает, все двери там выломает, окна переколотит, если не пустят.

— Перехитрить-то его можно, — говорит мать, — в Аркадак поедем, там и сделаем. Но для здоровья плохо, случается, что после аборта первого ребенка, может не быть уже детей никогда.

— Я на все согласна, мама. Жить с ним сил уже нет.

Ехали грустные, то одна вытирает слезы, то другая. За что ей терпеть боль? Напрасно тогда вторично не отказали сватам.

Проспался Петр, бросился искать Катерину. Откуда-то узнал-таки, куда они уехали с матерью. Сел верхом на лошадь и — в Аркадак. Только бы успеть!

Но было уже поздно. Теща и жена возвращались домой.

И снова начались извинения, клятвы, признания в страстной любви, просьба поверить ему в последний раз.

Катя не соглашалась, жила в родительском доме. Наступило уже лето, а он все ходил и молил о прощении.

И она, наконец, к нему возвратилась. Петр старался предугадывать все ее малейшие желания. Лето прошло спокойно, в полном согласии.

Осенью, когда кончились полевые работы, на селе начались свадьбы, праздники, и Петр снова стал выпивать, искать причины для скандала. Постепенно, медленно, но все начиналось сначала. Буянил и дома, и у своего отца, который не знал уже куда от стыда прятаться.

Шел месяц за месяцем. Петр кутил со своими дружками-собутыльниками. Катя все еще терпела, ждала, может быть, опомнится.

Но вот однажды пьяный привел в дом гармониста. Тот играл, а Петр плясал и буянил: вылил на пол два ведра воды, перебил посуду, стал рвать подушки, бросать все на пол, только перья летели по дому.

Катя, беременная вновь уже шесть месяцев, дрожала от страха, не зная, что еще учинит этот безумец. Она успела схватить лишь висевшее у порога полотенце и в ночной сорочке, босая, укрываясь полотенцем, бежала в марте месяце по снегу через улицы и кладбище к дому родителей.

Долго потом Петр обивал пороги. Но Катя не вернулась. Он это понял окончательно, уехал в Царицын к двоюродным братьям и поступил учиться в фармацевтический техникум.

Семья Осиных к этому времени уменьшилась. Татьяна с мужем Костей и новорожденным сыном Борей жила отдельно своей семьей. Умерла слепая бабка Марья. Овдовевшая после гибели Семена Лизавета вновь вышла замуж. Ее сватал сосед, холостой парень Андрей Громов. Но ей по душе был совсем другой человек, бывший революционер, теперь член партии большевиков Владимир Старцев, тоже вдовец, которому жена оставила после смерти четверых детей. За него Лиза и вышла замуж на четверых детей.

Вскоре партия послала его в Дагестан на укрепление советской власти в республике. И вся семья уехала в Махачкалу.

У Куделькиных осталась теперь постаревшая мать Петра Константиновича Маша, которая с приходом советской власти разогнула свою спину от купеческих корыт: купцы разъехались кто куда, одни в города, а те, кто побогаче — за границу. Их дома и магазины перешли в собственность государства. В домах размещались различные учреждения: почта, сельсовет, райфинотдел, Дом крестьянина, райпромторг, сберкасса, госбанк.

Старая Маша помогала снохе у печки, следила за внуками. Петр Константинович возглавлял колбасную мастерскую артели «Прогресс», оставаясь при этом и ее опытным мастером. Наташа уговорила его походатайствовать в «Прогрессе» за ее уже семейных братьев, попросить дирекцию принять братьев учениками в колбасную мастерскую. У Степана к тому времени было уже двое детей, Иван был бездетный, жену привез себе после войны из Латвии. Звали ее Виль-мой {или просто Вилей).

Сама Наташа Осина тоже продолжала подрабатывать. Когда не стало нужды в пошиве полушубков для Красной Армии, она переключилась на пошив детских рубашонок. И в те первые годы советской власти, когда в магазинах не было еще большого достатка швейных изделий, Наташа продавала рубашечки в базарные дни крестьянам, приезжающим на базар из дальних деревень со своим товаром: мукой, зерном, крупой. От многих Наташа имела даже заказы. Шить она умела с юности, работу эту любила, а на вырученные деньги покупала многое необходимое для семьи и детям гостинцы. Но некоторую сумму всегда откладывала и на «черный день».

С базара, как правило, заходила к своей младшей сестре Лизе, жившей при царизме в няньках у богачей с малых лет. Теперь Лиза была замужем за серьезным трезвым человеком, служащим райпо-требсоюза. Материально жили неплохо, растили двоих сыновей.

Если у Наташи оставался от базарного дня «товар» не проданым, они ехали в соседний Аркадак: базарные дни там с Турками не совпадали. Она посоветовала этим не очень легким, но прибыльным делом заняться и своей сестре Санятке, муж которой был разнорабочим на элеваторе. Они имели пятерых детей, и заработок Сани им бы не помешал. Так и продолжала Наташа заботиться где словом, а где и делом о своих братьях и сестрах.