— Я участник войны, прохожу без очереди.

Лучше смолчать в надежде на то, что он и сам передумает. Что-то внутри меня не хотело, чтобы он шел в больницу, тревожило.

Утром и вправду он не торопился. Истопил не спеша плиту, сварил кашу, поели. Вот уже одиннадцатый час, Люда ушла за хлебом. Я успокоилась. Однако, он засобирался:

— Я, пожалуй, кожаный пиджак не надену, утащат еще, пока в кабинет войду.

— А гардероба нет? — спросила я. Он усмехнулся и махнул рукой:

— Какой там гардероб? Пойду в телогрейке бабкиной. Я только к терапевту, а к глазному не пойду. Отрежь мне вот только хлястик у телогрейки.

— А шарф?

— Да на мне гимнастерка с плотным воротничком. И сумку не возьму, карточку заверну в газету да в карман положу.

С возвратившейся Людой мы долго ждали его к обеду, но так и пообедали одни, и Люда куда-то ушла.

Вдруг к нам в дом вошла знакомая женщина и сказала, что папа Сережа упал недалеко от районо, а подняться не может.

Наскоро одевшись, я поспешила к указанному месту, но отойдя всего несколько шагов от дома, встретилась с Людой и Букетом.

— Я проходила мимо, случайно увидела Букета, а папы Сережи почему-то нет, Букета я забрала с собой, — сказала Люда.

— Дочка, бегите бегом, поспрашивайте людей. Где же он? Зайдите в редакцию, может, в окно кто видел и что-то знает.

— Я сначала тапочки захвачу. Вдруг он в больнице, я останусь там на ночь.

И они ушли. Но в редакцию умный пес Люду старался не пускать. Стоит ей сделать в сторону редакции несколько шагов, он начинает негромко лаять и сам за ней не идет. Напротив, бежит к зданию районо, оглядывается на Люду, как бы зовя за собой. Там, в районо, Люда узнала, что деду вынесли стул, а тем временем вызвали «скорую». В больнице после рентгена хирург подтвердил:

— Да, дед, у тебя то же самое, что и у твоей бабки: перелом верхней части бедра.

Люде указали палату. Папа Сережа лежал один, укрытый двумя одеялами. Ногу положили на вытяжку. Лицо его было мертвенно-бледным. Один глаз закрыт, у второго узкая щелка.

— Папа Сережа, не умирай, мы тебя спасем! — закричала Люда. Она собрала медсестер и врачей.

— Это стресс, — сказал хирург.

Да, он видел мучения мамы, и сердце не выдержало, когда подтвердили перелом бедра.

Умер он 13 ноября 1995 года в понедельник, через три недели после смерти мамы.

В течение двадцати дней у нас два гроба. Снова приехал Игорь. Валя на этот раз не приезжала, она была на первых похоронах. Приехал Вова Куделькин, третий племянник мамы. Известили Виктора, сына папы Сережи. Ответил, что на похороны приехать не сможет.

Папа Сережа долгие годы был недоволен Виктором за то, что тот был страстным любителем зеленого змия.

И снова вся тяжесть организации похорон легла в основном на плечи Игоря. Слава и Сержик на этот раз не приезжали.

Положили папу Сережу в ту же могилу, где и мама. Возможно, раньше она просила положить ее с родителями и потому, что считала, будто папа Сережа может после ее смерти жениться, мол, он моложе ее, и его положат потом вместе с новой женой, а совсем одинокой в могиле оставаться не желала, просясь в могилу к родителям.

Но народ и даже хирурги поговаривали о том, что это она позвала его за собой.

Помянули папу Сережу, как и маму, тоже в кафе. Помянули еще и на девять дней. Родные разъехались по своим городам.

Дом опустел. На дворе в этом году была лютая зима.

Нам с Людой предстояло выполнить все обряды, а после Нового года мы решили уехать в Орск. Сделали, как и маме, предание папы Сережи земле, затем каждого из них помянули на сороковой день.

Однако, уехать не пришлось. После всего пережитого я сильно заболела. Давно не помнила такого тяжелого обострения поясничного остеохондроза: ни сидеть, ни лежать, ни спать, ни есть. Дни переходили в недели, недели в месяцы, мне не помогали ни таблетки, ни уколы.

Зима выдалась на редкость морозная. Не всегда удавалось Люде договориться насчет рубки дров. Случалось, брала топор сама, у нее не хватало сил, пробовала рубить и колуном — бревна были тяжелые, а Люда после пережитого была обессилена. Уголь лежал пудовыми глыбами, мелкого не было. На рубку угля времени уходило много. Колола она его сразу после обеда и до вечера, так как дело это еле продвигалось, глыбы не поддавались. И это только на одну порцию, на один день. А завтра — все сначала. Но дело было не только во времени, работать колуном было тяжело физически, и вскоре Люда стала жаловаться на боли в животе. Обиднее всего было то, что уголь ко всему никак не хотел гореть. К кому мы только ни обращались за советом? Все делали так, как учили. Но сколько угля засыпали, столько же и выбрасывали несгоревшего. И никто не догадался подсказать, что требовалось открывать поддувало. Лишь только к весне догадались открыть сами, уголь гореть стал, но вяло. Дело было в том, что у наших стариков осталась не почищена труба: один год это сделать папе Сереже что-то помешало, а уж этой осенью на чистку трубы были отданы Елисееву и деньги, но старики умерли раньше, чем Елисеев выполнил работу.

Только весной Люде удалось притащить этого трубочиста, и выгребли небывалую массу сажи — семь ведер. Это чудо, что через узкую щель трубы, забитой сажей, дым как-то проходил. И сильно подвели дрова. Местные жители все готовят с осени, дрова рубят. У нас же лежали свежие бревна в сугробах снега. И мы замерзали. Помощи и за деньги, и за бутылки добиться было не просто: не идут. Мы ходили в доме в телогрейках, длинных шерстяных трико, шерстяных носках, обрезках от валенок. Спали в шерстяных кофтах и пуховых платках. О том, чтоб искупаться или помыть голову, не могло быть и речи. Температура на градуснике в доме держалась плюс пять, плюс восемь градусов. Мы выглядели как Золушки и практически не согревались. Возможно, еще и поэтому выздоровление ко мне не приходило. Однажды несколько уголечков в голландке никак не хотели гаснуть. Боясь угара, мы долго не закрывали трубу, да так и уснули, к сожалению. К утру с открытой всю ночь трубой выдуло так, что и под одеялами лежать было невыносимо холодно. А что же теперь на кухне, которую топили еще вчера утром? Чтоб лучше разжечь дрова, Люда смочила тряпочку керосином, подожгла и попросила меня полить ей из кружки на намыленные руки. Приняв у нее мыльницу, я хотела положить ее на газовую плиту. Рука нечаянно коснулась конфорки, и я мигом отдернула ее: конфорка была горячая. Люда не поверила, но убедилась сама. Мы смотрели друг на друга остолбеневшими глазами. Люда никогда не была суеверной. Но на этот раз произнесла:

— Неужели это нас, ворон, папа Сережа пытался согреть хоть каким-либо способом?

Я тоже не знала причины. Но газовой плиты мы не зажигали.

Не в обиду маме Кате скажу: мы горевали по ним обоим одинаково.

Когда много лет тому назад в Волгограде умер мой родной отец П.Ф. Трофимов, я горевала недолго, а вскоре об этом стала почти забывать.

Но вот идут годы, как не стало мамы Кати и папы Сережи, но сердцу невыносимо, и я порою плачу, казалось бы, при небольшом воспоминании о простом пустяке. Я прошу у них прошения за причиненные огорчения. И если есть загробная жизнь, они должны услышать меня и простить.

Мне часто не дает покоя один вопрос. Когда папа Сережа провел телефон, то спросил:

— А Игорь не поругает?

Что он тогда имел в виду, за что поругает, я не спросила, только сказала:

— Ну что ты? Нет, конечно.

Вскоре нас с Людой подкараулила новая неприятность: обледенел наш колодец, сделанный из узкой трубы, а водопроводные колонки улицы из-за сильных морозов перемерзли и вышли из строя. Мороз почти всю зиму стоял вокруг двадцати шести градусов. Как добыть воды? Требовалось нагреть не менее трех ведер воды из оттаявшего снега (в наших условиях нагреть не просто: газ в баллоне закончился, огонь в плите чахлый) и горячей водой оттаивать наледь на трубе колодца сада. И так ежедневно. Как же мучительно жили наши старики! Мама писала, что колодец они постоянно оттаивали. И тоже зябли. Писала мама и о том, что часто спали в валенках, не согревались их старые кости.