Спит весь дом. Не спит Натанька. Из химического карандаша сделала порошок. А когда утром ушел на работу к купцу отец, она открыла сундучок и достала заветные вещи: три простыни и две наволочки. Как это мама при такой нищете умудрялась собирать копейки и готовить своей любимице приданое? Посмотрела Наташа грустно на эти вещи, прижала на минуту к груди, а потом одну за другой стала окрашивать в светло-фиолетовый цвет, приготовленный из химического карандаша, растворенного в чугуне с водой.

Ах, если бы была швейная машина!

Вручную, где днем, где ночами шила и шила Наташа детям обновы: мальчикам рубашечки, Санятке кофточку, Лизе платьице. А из своей старой кофты — Пашке распашонку.

Всех, как могла, нарядила на Пасху Наташа.

— Где это ты, девка, ситчику-то раздобыла? — спрашивает ее соседка.

— Это не ситчик, тетя Степанида, это мои простыни и наволочки. Прижала соседка Наташу к своей груди, заплакала.

Ах, как хотелось Наташе отдать в школу Степана с Ванюшкой, о которой они так мечтали! Но этому сбыться не удалось, средств едва хватало на еду, хоть отец работал много, никогда не выпивал, а Наташа, не разгибаясь, трудилась дома, на огороде и в поле.

После смерти матери прошло два года. Пошел третий. Вон и Пашка вовсю лопочет, и Лиза подтянулась.

Наташе исполнилось восемнадцать. Любуется отец, как расцвела дочка. Тоненькая уж, правда, но ладненькая, пышноволосая. И лицо не крестьянское, как у Санятки. Городское какое-то, черты лица тонкие. Одеть бы понаряднее, настоящая царевна.

А Наташе хочется на зарянку. Горе горем, но молодость берет свое. Радуются старшие соседки, слыша звонкий голосок певуньи Наташи:

— В отца певунья. Матери-то в сиротстве не до песен было. А Николай голосистый был в молодости и собой пригожий.

Удивлялись люди и порядку в огороде Осиных:

— Глянь-ка, Сергевна, младшие-то Осиных все высыпали на прополку. А ведь Натанька и подзатыльников никому не дает. А слушаются ее с одного слова. И как ей удается?

— Так уж поставила себя девка. Бедовая!

И Наташа радовалась, что отец не стал пропивать деньги, что в поле был хороший урожай, что много вырастили овощей, что все дети здоровы, что весело на зарянке и на душе.

Возвратилась с зарянки. Дома все спят. Тихо кругом, чисто. Легла на свою постель и думает:

— Вот бы сейчас маманька пришла! Так бы за нас порадовалась! Она удивилась бы, что папаня больше не пьет. А завтра, может быть, корова отелится. Хорошо будет ребятишкам с молоком, пей вдоволь!

И уже засыпая, вспомнила, как на нее на зарянке стали засматриваться многие ребята.

А утром к Осиным пришли сваты. Начались обычные разговоры, что у них есть купец — добрый молодец и так далее. Ждут сваты, что им ответит Николай. А тот все молчит. Наконец заговорил:

— Дочь свою я люблю больше жизни, желаю ей счастья. И судьбу свою будет выбирать Наташа моя сама. Вот как она решит, так тому и быть. А пока на этом и расстанемся.

Вечером состоялся разговор отца с дочерью. Николай сказал Наташе, что он не смеет ее удерживать, что рано или поздно она вылетит из родного гнезда, и что парня сватают хорошего, его и мужики хвалят, и мельник ценит за грамотность и честность.

— Да в этом ли дело, папаня? Как же я ребятишек оставлю? Тебя?

— Но ведь Санятке уже шестнадцать. И парнишки подрастают. Да и ты к нам бегать станешь. Парень-то, говорят, тихий, скромный. А ты отчаянная. Думаю, не пропадете.

— Скромный и тихий»…….Глубоко в душу запали эти слова. Если не будет пить и драться, как мой отец, это бы было славно.

— Да я жениха-то и в лицо не видела.

Отец ответил, что тут дело не хитрое, их познакомят, не завтра же выходить замуж.

И Петя Куделькин стал заходить на Крымскую гору в дом Ивановых (по-уличному Осиных). Он настолько смущался, что, казалось, приходит вовсе не к ней, не к Наташе, а к ее младшим братишкам. Сядет играть с ними в карты, а сам лишь украдкой на Наташу посматривает. Внешне он Наташе понравился: волосы темные, сам смуглый, а глаза серые, умные, но что-то в них еще детское.

Визиты Петра зачастились, мальчишки совсем привыкли к нему, ждали с нетерпением. Петя и чаще бы ходил, да стеснялся. А ну, как откажет? Разве для него такая царевна-лебедь? Слово скажет, все в доме ее слушаются.

— Не отказала бы только, другой такой не встречу, — думал Петр. И Наташа все чаще и чаще ловила себя на том, что думает о Петре, ждет его.

— Нет, такой не обидит, не сможет.

Сыграли свадьбу. И Наташа с Крымской горы переехала на Лачинову улицу к Петру. Все ей здесь нравилось: и ласковая свекровь, и приветливые старики, и глухонемой брат мужа, которого ей было так жаль, и хорошенькая девочка Лизавета, младшая сестренка Петра. Но больше всего ее привлекал здесь простор этой улицы, который давал будто бы простор и свободу душе:

— Глянешь от вас на Селявку, простор нескончаемый, не то, что на нашей Крымовке, где на улице двум телегам не разъехаться. Красота у вас тут, Петя, только б любоваться.

Обняв жену, Петр повел ее показать огород. Наташа ахнула, всплеснув своими нежными руками:

— Чудо! А у нас там огород идет по склону оврага. Поливаешь, а вода вся вниз убегает. У вас же равнина. Счастье какое! Здесь справа мы с тобой смородину посадим черную и красную.

— А вишня, смотри, к нам от соседей перешла, — показывал Петя. — А видишь этих двух красавиц?

И он показал на две стройные кудрявые яблони. Их он сажал в памятный для него год, когда утонул его отец. Было Пете тогда только девять лет. Доктор Ченыкаев рассаживал сад, а два саженца выбросил. Жаль их стало Пете, хоть доктор сказал, что яблоки от них будут невкусные. Но не засыхать же саженцам на солнце. Посадил их мальчик в своем огороде на самом просторе. Оба саженца принялись, подросли, начали приносить плоды.

— Залюбуешься весной их цветами. Вот эта, что повыше, цветет снежно-белым цветом, даже с голубым отливом, и яблоки на ней до жути кислые, но удивительно ароматные. Даже ни одни из вкусных яблок по аромату не сравняются с этими. Вторая же яблонька цветет ярко-розовым цветом. Яблоки на ней крупные, желтовато-румяные, а вкус у них пресный, чуть сладковатый, но с горчинкой. Мы и прозвали эти яблони Кислушкой и Преснушкой.

{Прошли десятилетия. Давно не стало Ченыкаева сада: одни яблони засохли, другие после хозяина спилили. Лишь Кислушка с Преснушкой стояли как лесные великаны, словно дубы. Под этими яблонями для всех детей Куделькиных, а потом и для всех их внуков было самым любимым местом. Привязывали к яблоням гамак, отдыхали, читали, тут собирались друзья, пели песни, устраивали репетиции. Сюда приходили на свидание. Две красавицы-яблони дождались и правнуков Петра, а сами и не собирались стареть. Но вот вышел закон о том, что у всех жителей, кто не работает в колхозе, уменьшить садово-огородные участки до пятнадцати соток. Почти половина огорода, в том числе и яблони, стали ничейными. Но мы по старой памяти продолжали их любить, считать своими. Когда через много лет в переулке стали строить дома, и отрезанная у нас и наших соседей земля могла потребоваться новым жильцам под огороды, папа Сережа спилил эти яблони на дрова. Я долго по ним горевала).

— Славно у вас, Петя.

— А не трудно ли тебе будет хозяйствовать в семье? Ведь нас восемь человек.

Наташа улыбнулась:

— Да ведь и нас там было восемь. Только на руках у меня — все малыши. А у вас взрослые, все работают: бабка у печи помогает, дед во дворе у скотины, ты работаешь, мать тоже, вот и брат твой училище заканчивает, становится на ноги. А как выйдем всей семьей в поле, никакая работа не страшна!

Любуется застенчивый Петя своей молодой задорной женой. Но вот она спросила:

— А откуда у вас грудной ребенок Танька? Кто отец?

Петр смутился:

— Это мать скрывает. Это ее тайна, ее беда.

И заспешила Наташа домой варить Танюшке кашку.