Да, не мало, думает она, будет работы в новой семье. Все запущено. Чистоту наводить надо, не привыкла Наташа так жить. А сколько чинки! Все у них рваное: наволочки, полотенца, рубахи. Свекровь от купчих старые вещи приносит. Можно из них кое-что перешить и для этой семьи, и для той, на Крымовку. Только и мелькает иголка в ловких пальцах Наташи. А в мыслях сожаление о том снова, что нет у них швейной машины, мысли об отце, о сестренках и братишках, которых постигло горе: вскоре после свадьбы Наташи неумеха Санятка не смогла как надо привязать корову. Бедная скотина запуталась в веревках и задушилась.

Еще ниже склонила Наташу голову над шитьем, еще быстрее заработали пальцы, замелькала иголка.

— Повезло Маше с Наташей-то Осиной, — говорили соседки.

— Что верно, то верно. Вон и Танюшку чуть в зубах не таскает, будто своего ребенка.

Но через год у молодых родился свой ребенок, сын. Назвали его в честь отца Петром. Мальчик прожил всего несколько месяцев. И первого своего ребенка они вскоре похоронили.

Начал самостоятельную работу младший брат Петра. Вскоре он принес свою первую получку и передал ее Наташе.

— Не удивляйся, — сказал муж, — он тебя считает хозяйкой в доме. Да и мы все тоже. А матери деньги доверять нельзя, она их пропьет.

Наташу эти слова ударили как обухом по голове. Вновь вспомнилось, как пьяный отец издевался над матерью и свел ее в могилу такою молодой. Сердцем Наташа жалела свекровь, гнувшую долгие годы свою спину над купеческими корытами, а потом, застывая у проруби Хопра, нуждающуюся в спиртном, чтоб согреться, не заболеть. И все-таки в душе появлялся холодок, когда она замечала, что свекровь возвращалась под хмельком, искала повода к ссоре дома с родными.

Но вот у Наташи родилась дочка Евгения. И этот ребенок только До лета чувствовал себя хорошо. Летом ее смыл понос, и Женечку похоронили.

— А не ешь ли ты девка, огурцов, когда кормишь младенцев грудью? — спросила старая бабка Марья Наташу.

Вот она, причина! Слышала и прежде от кого-то она раньше да не придавала значения. И уж очень хороши были свежие огурчики со своего огорода, которые целыми мисками срывала Наташа. И не верила, что от огурцов будет вредно детям. Теперь зарубила себе на носу твердо — не есть огурцов, если Бог даст ребенка еще.

Дел в доме было невпроворот. Напрасно Наташа думала, что в этом доме будет легче. Взрослым и пищи нужно варить больше, от печки почти некогда было отходить, так как бабка Марья все слабела. И шить взрослые вещи сложнее: они требовали больше времени. Обшивала всех Наташа сама. Хоть всю ночь не спи, а всего не переделаешь.

Третьему малышу в доме все были очень рады, родился Василий. Рос как на дрожжах. Уже быстро перебирал ножонками по полу, смешно лопотал. А имя Василек ему необыкновенно подходило — веселые голубые глаза, вьющиеся светлые волосы. Он не любил плакать, и в доме от него было словно светлее.

А после Василька Наташа принесла Зою. Свекровина Танюшка еще небольшая, свой Василек только еще учится говорить, грудная Зоя заливается плачем в люльке, подвешенной к потолку, куча белья у корыта, и дед один не справляется в поле.

Приходилось Зою и Танюшку оставлять иногда на подросшую уже Лизавету, сестренку мужа, а с Васильком ехать в помощь деду в поле. Но чаще в поле брала с собой Зою, так как ее надо кормить грудью. Укладывала ее в холодке, а сама жала рожь. Не могли все взрослые выезжать вместе в поле, как мечталось когда-то. Они были на заработках, батрачили.

Как-то, возвратившись домой с работы, Петр застал жену в слезах:

— Васька заболел. Горит весь, дышит трудно. Ни в поле не простывал мальчик, и дома простыть негде. И все же простыл.

Умер Вася от воспаления легких. Ох, как горевали родители и все родные в доме!

— Зоюшка, кровиночка, хоть ты не оставляй нас, — молила Наташа.

И Зоя улыбалась. Уже умела стоять на ножках, удивленно глазела на мир.

Однажды ночью проснулась вся семья от страшного зарева. Светло как днем. Горели сразу семь домов, начиная от Кузьминовых, кончая Громовыми. Горели и Куделькины.

Спросонок плохо соображали, что спасать в первую очередь от огня, который рвался уже в окна и двери. Хватали подушки, перины, одеяла. Бабка, обезумев, вытаскивала заслонку от печки.

Но каждая мать знает, что надо спасать сначала. Наташа взобралась на табуретку, пытаясь снять с крюка люльку, в которой спала Зоя. Крюк, как назло, не поддавался.

— Сгоришь! — услышала она над самым ухом. Кто-то с силой дернул ее за руку и поволок через горящие сени и крыльцо. Кто-то сорвал люльку и бросился с ней сквозь пламя. Искры сыпались на полог, висевший вокруг люльки, сыпались на пеленки. Вся люлька запылала, как костер.

Зоя пострадала сильно. Обгорело лицо, шея, грудка, часть живота, ручки. Но у ребенка были еще силы истошно кричать от боли. Наташа потеряла сознание.

Зои больше не стало.

Пожар произошел оттого, что загорелся по какой-то причине один из домов. Ночь была ветреная, а крыши у всех покрыты соломой. Достаточно искре упасть на сухую солому, и все загоралось, как костер. Погорельцы расселились в хлевах, сараях, мазанках, полов-нях. Посоветовавшись, все приняли решение строиться незамедлительно, иначе негде будет зимовать. Не было времени на расчистку пепелищ, дорожили каждым днем.

Строиться стали все в своих дворах. Вот почему часть улицы стала потом много шире: семь домов отступили от центральной линии.

И снова все строили дома саманные, то есть из глины и деревянных чушек (чурок), втопленных в глину. И снова покрывали все свои дома соломой. Иного строительного материала не было, купить — не по средствам. Работали от зари до зари, только б успеть к зиме.

Наташа после всего случившегося долго была словно окаменевшей: молчаливая, безучастная, с отсутствующим взглядом, каменным лицом. Приходил отец, уговаривал:

— Наташа, доченька, а ты поплачь немножко, легче станет.

Уговаривали и другие родные, соседи. Но в груди был ком и в горле ком, а слез не было, хоть и рада была бы Наташа выплакаться.

(И в старости моя бабушка — мама Наташа — не могла плакать; я не видела ее слез даже в труднейшие моменты ее жизни, когда приходилось ей неимоверно страдать, теряя взрослых детей. Ее горе было как бы сильнее слез, она не могла поплакать и расслабиться, а несла муку в себе).

Погорельцам помогали родственники. Куделькиным помогал Наташин отец Николай, в те годы еще сильный, всегда трезвый. Деньгами помогал его брат Алексей. Петру пришлось рассчитаться у мельника и впрячься в работу. Оставила купцов Смоляевых, Ипполитовых и Зеченковых прачка Маша, мать Пети. Только минутами в работе от своего горя забывалась Наташа. Строились всей семьей.

В зиму вошли все-таки в новый дом. На мельницу работать Петр больше не пошел. Он решил своим трудом отблагодарить дядю Наташи — Алексея Осиповича, стал работать у него в колбасной мастерской. За труды поначалу Алексей не платил ничего. Он давал Петру сала, костей, ножки от скотины. Позже стал платить, но очень мало. Однако колбаса и наваристые щи из костей у Куделькиных на столе были часто.

Хорошо помогал семье глухонемой. В слесарном и токарном деле стал большим мастером, зарабатывал прилично. Ему давали на работе ответственные заказы зачастую такие, которые многим были не по плечу, ремонтировал различные машины. И, несмотря на то, что был глухим, поломку машины узнавал по вибрации через землю, ощущая это ногами. Получку, как всегда, отдавал только Наташе. И сам стал одеваться прилично. А однажды свершилось чудо: он купил ей швейную машину — ее заветную с детства мечту.

(Сейчас эта зингеровская заветная машина у нас в Орске, мне ее подарили, когда я выходила замуж. Машина служит уже сто лет и «приказывает» работать ежедневно: чем больше шьешь, тем лучше шьет; пропустишь какое-то время — строчки хуже).

Наташа после пожара, похорон дочки и строительства дома осунулась, похудела.

— Не печалься так, — говорил ей муж, — живут же семьи и без детей. Это уж кому какое счастье.