— Тамара, на хороший конец не рассчитывай. Семью я брать не буду: у меня другая семья. К тебе человеческая просьба: будь добра, дай развод.

И все. И короткие звонки.

Когда я услышала это известие, мне показалось, что в мою грудь забили деревянный кол, я задыхаюсь и умираю.

А рядом стояла босая, в ночной сорочке с блокнотом в руках Люда. Она словно придала мне силы, чтобы устоять. Но про себя я твердила:

— Как же я все ей скажу? Но сказать пришлось:

— Отец оставил нас.

— Я знаю, — ответила Люда, все понимая.

И я видела, как дух Люды, делавший ее тем, кем она была, медленно угасал. На моих глазах из миловидной пятиклассницы она превратилась во взрослую женщину со страдающим лицом. Я не знала, как ей помочь, просто обняла ее, прижала к себе. Я старалась утешить ее, а она меня. Мы были похожи на двух раненых, умирающих зверьков.

Прошли годы. И если бы меня спросили сейчас, как бы я начала жизнь заново, я ответила бы, что все бы повторила.

Детский бронходенит затягивался, реакция Пирке была положительной, все до единого лечащие врачи убеждали, что ребенок перерастет. Но необходимо одно условие: избегать контакта с больными туберкулезом. У меня не было выбора, я спасала детей.

Шли месяцы тяжелые, безденежные. От Рэмира вестей не было. Райком отказался снять его с партийного учета и выдать на руки карточку и открепительный талон, чтобы потом узнать, где же он от семьи скрывается. В ту его версию они не верили.

Раздражали телефонные звонки любопытных:

— Неужели это правда? Вот негодяй!

Это я могла позволить в своей душе ругать его, как угодно, чтобы он ни позволил. Но меня коробило, если чернили его посторонние.

И мы сняли телефон. Посмотрев вдруг на себя в зеркало, я удивилась: стала седой. Седина поднялась ровным ореолом. Но и это меня не очень огорчило, а вот боль в груди от многих страданий — боль периодически нестерпимую — я приобрела навсегда.

В институте, где работал Рэмир, появился новый директор. Сослуживцы, видимо, рассказали этому старому строителю мою печальную эпопею, и он решил помочь голодающей семье, нашел мне работу в стройтресте инженером группы проекта производства работ. Игорька пришлось отправить в Турки, за ним приехала мама Катя, так как дома его оставлять было не с кем. Как только закончился учебный год, туда я отвезла и Люду, с головой уйдя в новую работу.

Однажды мне позвонили из райкома: «Теперь мы, наконец, узнали и можем сообщить, где работает Заверткин Р.А.: открепительный талон запросили из Ростова-на-Дону». Теперь я стала знать, где он живет. К концу подходило лето, но материальной помощи детям от отца не поступало.

Видимо, группу проекта производства работ в тресте организовали недавно, все сослуживцы были совсем молодыми, и меня в мои тридцать пять лет стали называть по имени-отчеству. Руководителем группы был назначен Понькин, бывший преподаватель Челябинского политехнического института. То ли он был умен от природы, то ли ему помогла профессия преподавателя, но объяснял он нам наши проектные задачи безупречно. Насидевшись дома, да еще без гроша, пережив тяжелейшие стрессы, работала я теперь взахлеб.

В конце лета мне позвонили из народного суда. Сообщили, что Заверткин Р.А. подал на развод, и суд состоится завтра утром. А ведь я к тому времени так до конца и не осознала наш разрыв, в уголке сознания казалось, что мой Рэмир в очередной затянувшейся командировке.

И я растерялась. Близких подруг в тресте, чтоб поделиться, у меня еще не было, да все уже расходились по домам, шел шестой час вечера. И я побежала со своим горем к Юле Жабиной, прежней сослуживице по старому тресту.

— Да зачем тебе развод? Сойдетесь вы. Я приду завтра в суд, и если позволят, выступлю.

Но что скажет Юля? Мою невиновность может подтвердить только врач. Я не делала ничего плохого, а только соблюдала режим. И врач М.Т. Тан обещала быть свидетелем.

Уже совсем вечерело, и у подъезда дома меня встретила соседка Нина Самойлова:

— Ты что это чернее тучи?

Я сказала о суде. А вскоре они пришли ко мне домой с соседкой Панферовой.

— Но ты ведь так болела! Да и сейчас… Нашел подходящий момент, — сетовала Нина.

И они договорились с Панферовой по пути на работу заглянуть в суд. А наутро они поехали сразу со мной, и я была им благодарна: мне было страшно; вдруг, думаю, окажусь там в одиночестве, растеряюсь. Однако нас дожидалась Ю. Жабина и врач. С Рэмиром разговаривали его сослуживцы Кармановский и Симонов, рядом стоял работник райкома Николаев, которого Рэмир прежде хорошо знал.

Увидев меня, Рэмир сразу подошел и попросил немного с ним пройтись.

Мы шли по аллее, как много лет ходили вот так вдвоем в институте. Более того, по переулку Синчука, по своему собственному переулку. Мы же прежние, и у нас дети, мы — семья.

Начался суд. Рэмир выступал первым. Я обвинялась только в том, что с головой ушла в заботу о детях, а по отношению к нему была не очень заботливой, что теперь мы чужие, и жить с семьей он не намерен.

Бог мой! Он поставил все с ног на голову. Это мне не хватало его внимания и заботы. У меня же не было возможности проявить заботу, если он выходные проводил у матери или на рыбалке, а вечером домой приходил тогда, когда вся семья спала. Он явно боялся присутствия доктора и не упрекнул меня за мать.

Его свидетелем выступила мать, желающая иметь совсем не такую невестку, а более внимательную и любящую.

Выступил Чекалин, наш сослуживец по совместной с Рэмиром работе в тресте. Он сказал, что будучи, якобы, у нас в доме, заметил отсутствие дружбы. Только ведь он никогда у нас и не был. Но самым удивительным свидетелем была техничка из строительного техникума. Она сообщила о том, что видела меня однажды в Зауральной роще рядом с посторонним мужчиной.

Может быть, я мало уважаю свой Орск, но прожив в нем много десятков лет, к моему стыду, так никогда и не бывала в Зауральной роще. И на эту свидетельницу я смотрела, как на чудо. Я была лучшего мнения о Рэмире, считала более благородным. Зачем он выбрал таких свидетелей, людей подставных?

В своем выступлении я сказала, что от развода отказываюсь и надеюсь, что семью ломать оснований серьезных нет.

Оказывается, преподаватели института, а также Николаев из райкома не были свидетелями Рэмира, как я вначале подумала. Они пришли в мою защиту. Выступила и врач, очень прямолинейная женщина, Ю. Жабина и обе мои соседки. Обычно суд о разводе длится несколько минут. Наш затянулся на два дня. В конце второго дня суд Р.А. Заверткину в разводе отказал.

Он сразу же подал заявление в областной суд. Там у меня свидетелей не было. Но и областной суд в его просьбе отказал.

Но как говорится, «голод не тетка», и я подала на алименты, так как мой заработок на семью невелик. Рэмир же за все время его отсутствия ни разу не помог. Это меня удивляло и обижало.

Всю следующую зиму мы с Людой прожили вдвоем, Игорек оставался в Турках. Он так скучал по дому, что говорил, будто пешком был готов уйти в Орск. Но там он был под присмотром, а тут я уходила на работу, а Люда в школу.

Летом же Люда не давала ему скучать, она была ему и няней, и сестрой, и матерью — всем. Я знала, что на заботливую и безмерно любящую Игорька Люду всегда можно положиться. Души в них обоих не чаяла и мама Катя. А папа Сережа хоть и был несколько суровым, но тем не менее добрым.

Уже до школы Игорь бегло читал. Случалось, что прятали от него книги — переутомляться ему было рановато. Однако, подставив стул к настенному календарю, он читал его, перелистывая листок за листком.

Помню случай, когда заболевшую Люду пришла навестить и позаниматься учительница начальных классов. Игорю, следовательно, было в ту пору не более четырех лет. Чтобы он не мешал, учительница и ему дала задание: нарисовать кошку. Листок с изображением кошачьей мордочки да еще с припиской «у Муры усы» он вручил учительнице через минуту. Александра Семеновна крайне удивилась.