Крестьяне собрались сначала во дворе: кто стоял у дверей, кто — прислонившись к стене дома. Они нюхали, сильно морщась, табак и беседовали с женихом. Говорили о том, о чем здесь всегда говорится весной, — о болезнях овец. Ленточный глист испокон веков был одним из злейших врагов крестьянина, и только потому, что собак теперь стали правильно лечить, зло это пошло на убыль. Но недавно появился новый вид глистов, ничуть не менее опасный, — легочный глист. И хотя о ленточном толкуют по-прежнему много, об этой новой напасти с каждой весной говорят все больше.
— Я всегда говорю, — сказал Тоурир из Гилтейги, — если ты в зимнее время уберег овцу от поноса — бояться нечего. Пусть даже глисты у нее из носа торчат, и то не страшно, если желудок в порядке. Раз желудок в порядке, значит, она переварит весеннюю траву. Если я не прав, скажите.
— Да, верно это, — сказал жених, — то же самое, слово в слово, говорил Тоурарин из Урдарселя, который сейчас при смерти. Уж он-то хорошо в этом разбирался. Когда ягнята болели поносом, он пользовал их жевательным табаком. Помню, несколько лет тому назад, когда я однажды заночевал у него, он мне сказал, что в иную зиму давал своим ягнятам целую четвертку табаку. И что лучше сэкономить на кофе, не говоря уж о сахаре, чем на табаке для ягнят.
— Меня, правда, никогда не считали примерным хозяином, — сказал Эйнар из Ундирхлида, сочинитель псалмов и поминальных песен, — но я замечаю, что хуже всего приходится тем, которые только и думают что о своем пропитании; судьба как будто смеется над ними. И мне сдается, что если кормом не спасешь ягнят, то табаком и того меньше. Не знаю, может быть, жевательный табак и помогает, если беда стряслась, но ведь табак табаком, а корм кормом.
— Тут что ни слово, то правда, — вмешался Оулавюр из Истадаля; он говорил быстро, пронзительным голосом. — Корм — это самое главное. Но корм корму рознь, не правда ли? Это каждому ясно. Вот и ветеринары твердят об этом в газетах. Есть такие корма, в которых прячется проклятый микроб, от него и заводятся глисты. Микроб остается микробом, и ни один глист еще не являлся на свет без микроба. Это всякому ясно. А где же этот микроб, если не в корме, спрошу я вас?
— Не знаю, что тебе на это сказать, — заметил Тоурарин. — Мы осторожно подбираем корм для овец и осторожно учим детей закону божьему. И вдруг откуда-то берется червь. Так бывает и с животными, так бывает и с людьми.
А женщины сидели в доме и сплетничали о Сдейнке из Гилтейги, которая вела хозяйство в отцовском доме. Она как раз родила ребенка на той неделе. Кое-кто из женщин вызвался ходить за ней, — ведь все они охотно предлагают свои услуги, когда рождается внебрачный ребенок, по крайней мере, на первую неделю, пока еще не проведали, кто отец. У бедняжки были очень тяжелые роды, и ребенок-то слабенький — неизвестно даже, выживет ли он. Понемногу они разговорились и стали вспоминать о своих родах и недугах, а потом о болезнях детей. Теперь люди не могут похвастать здоровьем, хотя в последнее время уже не слышно о таких страшных болезнях, как оспа и чума, а все какое-то вечное недомогание — зубная боль, сыпи, болезнь сердца, отеки на суставах, ушибы, одышка, часто с кашлем, боль в груди, боль в горле, не говоря уж о страшном урчании и вздутии в кишках. Но нет, пожалуй, более изнурительной для души и тела болезни, чем «нервы».
Хозяйка Утиредсмири, спасаясь от этих разговоров, вышла во двор к мужчинам, но, услышав, о чем идет речь там, попросила их замолчать, и мужчины подчинились ей. Хозяйка — представительная женщина, в очках, широколицая, величественная, ни дать ни взять — римский папа на фотографии. Ей хотелось бы, сказала она, чтобы здесь обсуждалась тема, более соответствующая этому чудному весеннему дню, и она указала рукой на свои любимые синие горы, на яркое небо, на луга, которые скоро зазеленеют. Среди них ведь два скальда, известных во всем округе, — сам жених и Эйнар из Ундирхлида. И среди них находится еще Оулавюр из Истадаля — большой поклонник науки, член союза «Друзья народа». Ведь какие прекрасные, возвышенные мысли могут посетить людей весной на лоне природы!
Но никогда еще скальды так упорно не отказывались читать свои стихи, как в присутствии этой женщины. Хотя она и уверяла их в своей пылкой дружбе и беспрестанно восхищалась их образом жизни, улыбка ее была до того холодна, как будто между ними и ею лежало студеное море. Уж очень по-разному мыслили оба скальда и хозяйка Утиредсмири. Она любила великих поэтов и наслаждалась от всего сердца сельской идиллией. Она неколебимо верила в бога, правящего миром, была убеждена, что он живет в каждой вещи и что призвание человека — помогать господу во всех его делах, а о потусторонней жизни говорить не хотела. Подобные мысли пастор осуждал как прямое язычество. Эйнар относился к жизни критически, а о земляках своих сочинял песни только после их смерти; в религии он искал утешения, рассчитывая, что уж в будущей-то жизни бог поддержит бедняка. Но пастор запретил на похоронах своих прихожан петь поминальные песни Эйнара — не мог же он допустить, чтобы простые крестьяне, несведущие в богословии, соперничали с признанными псалмопевцами. Бьяртур был привержен древнему духу народа, заключенному в народной поэзии, и более всего ценил тех, кто полагался на собственную силу и могущество, как Берноут или Борнейяркаппи, викинги из Йомсборга[11], и другие герои древности. Правилам стихосложения он учился у старинных поэтов и не считал стихи стихами, если в них не было внутренних рифм…
К дому подъехал пастор. Он сошел с коня, пыхтя и отдуваясь. Это был статный человек, огромного роста, с сизым лицом, седыми волосами, неприветливый и резкий. Никогда он ни с кем ни в чем не соглашался. Поэтесса первая попалась ему на глаза, но это не улучшило его настроения.
— Не возьму в толк, зачем я вам понадобился? — сказал он. — Ведь кое-кто здесь гораздо лучше меня сумеет держать речь перед народом.
— Да, да, — сказал, ухмыльнувшись, Бьяртур и взял его лошадь под уздцы. — Но нам хочется узаконить нашу любовь.
— Какая там любовь… — пробормотал пастор и быстро пошел к дому. Ему хотелось выпить кофе до церемонии. Пастору некогда: сегодня суббота, и надо еще окрестить ребенка и поспеть в церковь, приписанную к его приходу, ту, что немного севернее, в Сандгиле. — Ни слова не скажу сверх того, что написано в требнике. Довольно с меня свадебных речей. Женитесь впопыхах, а что нужно людям для истинно христианского брака, о том вы и понятия не имеете. К чему это приводит? Я обвенчал уже двенадцать пар, и все они теперь на иждивении прихода. И для таких-то изволь произносить проповеди! — Он нагнулся под притолокой и вошел в дом.
Вскоре жена старосты привела в палатку невесту, одетую в национальный костюм. Она слегка косила и была очень смущена. Вслед за ней пришли женщины, затем мужчины с собаками. Последним явился пастор в измятом облачении; он только что напился кофе.
Розе исполнилось двадцать шесть лет. Это была круглолицая румяная девушка, молчаливая, с косинкой, пухленькая, среднего роста. Она уставилась на свой передник и упорно не поднимала глаз.
В палатке поставили маленький столик, служивший алтарем. Возле него стоял пастор, перелистывая требник.
Все молчали. Только певчие перешептывались. Грубые, фальшивые голоса нестройно затянули свадебный псалом. Женщины утирали глаза.
Пастор пошарил в кармане, вынул часы, завел их прямо перед носом жениха и невесты, а потом начал обряд венчания, читая молитвы по требнику. Псалмов больше не пели. Пастор, выполняя свой долг, поздравил молодую чету и спросил жениха, пошел ли кто-нибудь за лошадью: времени у него в обрез. Бьяртур обрадованно помчался за лошадью, а женщины окружили невесту и кинулись целовать ее.
Пора было подумать о кофе. Расставили столы и скамьи, гостей попросили садиться. Жена старосты подсела к молодым. Как только пастор исчез, внесли на блюдах сладкие пироги с дорогостоящим изюмом и воздушный хворост; мужчины нюхали табак и разговаривали о скотине. Подали кофе. Поначалу было довольно тихо. Гости деловито прихлебывали кофе, кто выпил четыре чашки, а кто и все восемь; косточки от изюма хрустели у всех на зубах.
