Ноги привели на свиноферму. Абрикосы на месте, а загонов как не бывало. Никаких ориентиров, но я с первого взгляда увидел тот самый кривой абрикос. Рядом стоял шалаш сторожа с приколоченной табличкой — «Абрикосы золотистые с красными прожилками». Взглянув на неё, я тут же вспомнил о пролитой на корни этого дерева крови Дяо Сяосаня. Не будь её, не было бы и прожилок на плодах, эти плоды не стали бы драгоценными и каждый год не получали бы высокую оценку уездных властей. Кроме того, как я узнал впоследствии, плоды с этого дерева помогли Цзиньлуну, сменившего Хун Тайюэ на посту секретаря партячейки большой производственной бригады, установить тесные отношения с уездным и городским руководством, что открыло ему дорогу к богатству и почёту. Я, конечно, узнал и старое дерево, которое свешивалось одной веткой ко мне в загон, хотя самого загона уже не было. Там, где я когда-то лежал, спал или предавался своим мыслям, теперь всё засеяно арахисом. Я встал на задние ноги и опёрся передними на две ветви, что проделывал тогда почти ежедневно. При этом почувствовал, что раздобрел по сравнению с теми годами и стал неповоротливее. Да и вертикально, как человек, не вставал уже долгое время и тоже явно потерял сноровку. В общем, в тот вечер я бродил взад-вперёд по абрикосовому саду, в знакомых местах, и душа полнилась воспоминаниями. Это настроение говорило и о том, что я уже вступил в средний возраст. Да, как свинья, я, молено сказать, уже немало испытал на своём веку.

Два ряда домиков, где раньше работали и жили свиноводы, приспособили для разведения шелковичных червей, в червоводни. Оттуда лился яркий электрический свет, и я понял, что государство провело электричество и в Симэньтунь. Над множеством выкормочных стеллажей склонилась поседевшая Симэнь Бай. Совком, сплетённым из ошкуренных ветвей ракитника, она набирала мясистые листья и рассыпала по белым лоткам с гусеницами. Тут же слышался звук, похожий на шелест мелкого дождя. Ага, жильё, выделенное вам после женитьбы, тоже приспособили под червоводню, значит, у вас есть новое.

Я вышел на ставшую вдвое шире, мощённую асфальтом дорогу и направился на запад. Вместо низких глинобитных хибарок по обеим сторонам появились ряды одинаковых домов с красной черепичной крышей. К северу от дороги на площадке перед двухэтажным зданием сидели человек сто, по большей части пожилые женщины и дети, и смотрели по японскому телевизору «панасоник» с двадцатидюймовым экраном телевизионный сериал «Человек с Атлантиды». Это удивительная история про одарённого юношу, который родился с перепонками между пальцами рук и ног и плавал как акула. Зрителей было не оторвать от экрана, они то и дело прищёлкивали языком от восторга. Телевизор стоял на красной табуретке, водружённой на квадратный столик. У стола сидел седой старик с красной повязкой на рукаве с надписью «Общественная безопасность» и с двумя тонкими и длинными прутьями в руках. Он сидел лицом к зрителям, проницательно глядя на них, как старый учитель на экзаменах. Тогда я ещё не знал, кто он такой…

— Это У Фан, старший брат богатея У Юаня, бывший полковник, начальник радиостанции в штабе гоминьдановской пятьдесят четвёртой армии. В сорок седьмом взят в плен, после Освобождения за контрреволюционные преступления осуждён на пожизненное заключение и отправлен на трудовое перевоспитание на северо-запад. Недавно освободился и вернулся в родные края. По возрасту трудоспособность уже утратил, дома заботиться о нём некому, вот уездные власти и назначили ему не только «пять видов обеспечения»,[221] но и ежемесячное пособие пятнадцать юаней… — вставил я.

Большеголовый рассказывает уже два дня подряд, это сплошной поток, как из открывшегося шлюза. События в его повествовании, правдоподобные и фантастические, я воспринимаю как в полусне, следуя за ним то в преисподнюю, то в подводное царство, голова идёт кругом, в глазах рябит. Проскальзывает иногда собственная мысль, но её тут же опутывает его речь, как водоросли обвивают руки и ноги, и вот я уже в плену его рассказа. Чтобы избежать плена, выбираю момент и рассказываю, что знаю, про У Фана, приближая рассказ к действительности. Большеголовый рассерженно вскакивает на стол и топает ножкой в маленькой кожаной туфельке.

— Помолчи! — Вытащил свою рукоятку — похоже, от рождения без крайней плоти, не по годам большую и уродливую, — и ну поливать в мою сторону. Моча с сильным запахом витамина В попала в рот, я закашлялся, наступившее было просветление опять сменилось помутнением. — Помолчи. Меня слушай. Твоё время говорить ещё не пришло. Придёт, вот тогда и говори. — И детское лицо вновь становится лицом умудрённого жизнью старика. Вспомнился красный демон-ребёнок из «Путешествия на Запад» — как осерчает, поганец, так сразу пламя изо рта. А ещё юный герой Нечжа из «Фэншэнь яньи»,[222] что устроил скандал во дворце царя драконов, — этот на своих колёсах ветра и огня с обращающим в золото копьём в руке, как поведёт плечом, негодник, так у него тут же вырастает три головы и шесть рук. Ну и девяностолетняя небожительница с лицом юной девы из романа Цзинь Юна[223] «Божества-хранители». Топнув, эта старушенция взмывает на верхушки высящихся до неба деревьев и насвистывает по-птичьи. Вспомнил и о хряке с поразительными способностями из рассказа моего приятеля Мо Яня «Записки о свиноводстве»… — Этот хряк я и есть, — прервал меня большеголовый, разгорячившийся, но довольный, и снова уселся.

Потом я, конечно, узнал, что этот старик — У Фан, старший брат богатея У Юаня. Узнал также, что Цзиньлун, ставший секретарём партячейки большой производственной бригады, определил его смотреть за телефоном в правлении и выносить по вечерам этот единственный в деревне цветной телевизор для членов коммуны. Ещё я узнал, что ушедший на пенсию Хун Тайюэ страшно недоволен этим и приходил к Цзиньлуну на разговор. В своей куртке и туфлях без задников он смахивал на бродягу. Говорят, сложив полномочия секретаря, он в таком виде и ходил. Ушёл, конечно, не по своему желанию — была смена поколений, и партком коммуны предложил ему уйти по возрасту. Кто тогда стал секретарём парткома коммуны? Дочка Пан Ху, Пан Канмэй, самый молодой партсекретарь во всём уезде, новая яркая звезда в политике. Мы потом ещё не раз вернёмся к тому, как ей это удалось. По рассказам, Хун Тайюэ явился в правление большой производственной бригады — вот в это только что построенное двухэтажное здание — в изрядном подпитии, и сторож У Фан поклонился ему с особой почтительностью, как командиры марионеточных войск кланялись японским офицерам. Презрительно хмыкнув, тот задрал голову, выпятил грудь и зашёл в здание. Тыча пальцем в сверкающую лысину привратника, неукоснительно выполняющего свои обязанности, он гневно обрушился на Цзиньлуна:

— Ты, дружок, серьёзную политическую ошибку допускаешь! Этот человек, он кто? Гоминьдановский полковник, начальник радиостанции, его расстрелять двадцать раз надо, а его в живых оставили, и то милость великая. А ты ещё позволяешь ему «пятью видами обеспечения» наслаждаться. Где, спрашивается, твоя классовая позиция?

Цзиньлун тогда, говорят, вынул довольно дорогую импортную сигарету, прикурил от газовой зажигалки которая, казалось, сделана из чистого золота, потом вставил прикуренную сигарету в рот Хун Тайюэ, словно тот безрукий и не может прикурить сам. Усадил во вращающееся кожаное кресло — ещё редкость в те времена, — а сам присел на краешек стола.

— Дядюшка Хун, — сказал он. — Ты меня своей рукой воспитал, я продолжатель твоего дела и во всём буду следовать твоим путём. Но веяния времени другие или, скажем, время изменилось. Решение предоставить У Фану «пять видов обеспечения» принимали в уезде. Ему не только «пять видов» положены, каждый месяц он может получать от народной власти пособие — пятнадцать юаней. Вы осерчали, что ли, дружище? Так вот, могу сказать, что сердиться не стоит, это политика государства. Сердись не сердись — всё без толку.