Хун Тайюэ предложил ему сигарету и сам дал прикурить. Сигарета от секретаря — почёт немалый, дело нешуточное. С побелевшими губами, кругами под глазами и взлохмаченной шевелюрой, Цзиньлун казался совершенно измотанным. Купив в Имэншани свиней, он потрудился на славу, приобрёл авторитет в глазах членов коммуны и снова завоевал доверие секретаря Хуна. Поднесённая секретарём сигарета, видать, тоже неожиданная честь. Цзиньлун положил наполовину выкуренную сигарету на кирпич — её тут же утащил, чтобы докурить, Мо Янь, — скинул выцветшую добела, заплатанную на плечах и рукавах старую военную куртку и остался в фиолетовой футболке с отложным воротником. На груди красовались большие, грубо намалёванные белой краской иероглифы «Цзинганшань». Засучил рукава, нагнулся и полез под машину. Его потянул за одежду Хун Тайюэ:

— Ты, Цзиньлун, гляди, не руби с плеча, кабан бешеный какой-то. Надеюсь, ты не причинишь ему вреда, и тем более не хочется, чтобы он тебе вред нанёс. Вы для нашей большой производственной бригады большая ценность, и тот, и другой.

Присев на корточки, Цзиньлун вглядывался под машину. Потом поднял и швырнул туда кусок черепицы. Я представил, как Дяо Сяосань с хрустом перекусил её, его маленькие глазки яростно засверкали, так что у людей мороз пробежал по коже. Цзиньлун поднялся, сжав губы и улыбаясь. Очень знакомое выражение: когда оно появлялось, значит, что-то задумал, и задумал нечто восхитительное. Он наклонился к Хун Тайюэ и что-то прошептал ему на ухо, словно боясь, как бы не услышал Дяо Сяосань. На самом деле опасался он напрасно: думаю, кроме меня, ни одна свинья на земле не понимает языка людей. Да и то, что я понимаю, — пример из ряда вон выходящий. Дело в том, что отвар старухи Мэн на Вансянтая на меня не подействовал, — иначе, выпив его, я как и все смертные, тоже начисто забыл бы всё, что было в прежнем перерождении. Лицо Хун Тайюэ расплылось в улыбке, и он, смеясь, похлопал Цзиньлуна по плечу:

— Ах ты негодник, надо же такое удумать!

Очень скоро — только полсигареты выкурить и успеешь — подбежала Баофэн с двумя белоснежными пампушками в руках. От набухших пампушек разносился густой винный аромат. Ага, вот что Цзиньлун задумал: хочет напоить Дяо Сяосаня, чтобы у того не осталось сил сопротивляться. Я бы на эту удочку не попался. Но Дяо Сяосань лишь свинья, дикой энергии хоть отбавляй, а вотумом не вышел. Эти пропитанные вином пампушки Цзиньлун и закинул под машину. «Ни в коем случае не ешь их, братишка, — бормотал я про себя, — не то попадёшь к людям в ловушку!» Но Дяо Сяосань, видимо, их таки съел, потому что на лицах Цзиньлуна, Хун Тайюэ и остальных разлилось ликование от удавшегося коварного замысла.

— Упал, упал! — захлопал в ладоши Цзиньлун.

Это старинное речение из классического романа, где грабители подмешивали в вино сонного порошка, обманом заставляли выпивать его, потом, хлопая в ладоши, кричали «Упал, упал!», и человек действительно падал.[151] Цзиньлун залез под машину и вытащил оттуда опьяневшего Дяо Сяосаня. Тот похрюкивал, мотая головой, и не оказывал сопротивления. Его подняли и занесли в один из новых загонов, который от моего жилища отделяла лишь стена. Эти два отдельных загона были предназначены для племенных хряков — ясное дело, Дяо Сяосаня для того туда и доставили. Мне это решение показалось абсурдным. В моём случае всё абсолютно закономерно — крепкие ноги, высокое и изящное тело, розовая кожа и белая щетина, короткое рыло и мясистые уши, поросёнок в самом расцвете сил — кого, как не меня, определять в племенные? Но этот Дяо Сяосань с его внешностью и телосложением, о которым вы, милостивые государи, уже имеете представление, — какое этот низкопородный экземпляр может дать потомство? Лишь через много лет я понял, что решение Цзиньлун и Хун Тайюэ приняли верное. В семидесятые годы прошлого века, когда товаров было недостаточно и ощущалась серьёзная нехватка в поставках свинины, людям больше всего по вкусу было жирное мясо, тающее во рту. Но теперь, когда уровень жизни становится всё выше и выше, народ становится более разборчив в еде, домашние животные уже не устраивают, им диких подавай. И потомство Дяо Сяосаня вполне можно продавать как природных диких свиней. Но об этом потом.

Как свинья с незаурядным интеллектом, я, конечно, не мог не подумать о самозащите. Увидев, что Дяо Сяосаня волокут сюда, я тут же догадался, что у них на уме, опустил передние ноги с ветки, тихонько улёгся в углу у стены на кучу соломы и сухих листьев и притворился спящим. Его с глухим стуком бросили за стеной, и он захрюкал. Слышно было, и как Хун Тайюэ с Цзиньлуном хвалят меня. Я осторожно приоткрыл глаза лишь на узкую щёлку. Солнце поднялось уже высоко и отбрасывало на их лица золотистые отблески.

— Братец или, лучше сказать, дядюшка, — с интонацией пекинской шпаны обратился ко мне большеголовый Лань Цяньсуй, — давай теперь вместе вспомним ту яркую позднюю осень и её самый яркий день. День, когда абрикосовый сад стоял, покрытый, как киноварью, красной листвой, на тысячи ли простиралось безоблачное небо, а в уезде Гаоми, на свиноводческой ферме большой производственной бригады деревушки Симэньтунь в первый и последний раз проводилось оперативное совещание на месте под лозунгом «Больше свиней стране». Тогда эго совещание превозносили как опыт творческого подхода к работе, в провинциальной газете напечатали о нём большую статью, на нём несколько имеющих к этому отношение кадровых работников из уезда и коммуны получили повышение. Совещание стало славной страницей истории уезда Гаоми и тем более истории нашей деревни.

Члены большой производственной бригады во главе с Хун Тайюэ и под руководством Цзиньлуна, с учётом указаний кадровых работников бригады и зампредседателя ревкома Го Баоху готовились к совещанию день и ночь уже целую неделю. К счастью, на тот момент в полевых работах наступило затишье, урожай был собран, и занятость всей деревни подготовкой на полевых работах не отражалась. А хоть бы это был и хлопотливый «сезон трёх осенних работ».[152] На первом месте тогда стояла политика, производство лишь на втором. Свиноводство — политика, а политика — это всё, остальное должно отступить в сторону.

С момента получения известия о предстоящем проведении уездного оперативного совещания по свиноводству всю деревню охватил праздничный настрой. Секретарь партячейки бригады Хун Тайюэ сообщил эту радостную весть по громкоговорителю, и воодушевление в его голосе заставило сельчан высыпать на улицу. Было девять вечера, мелодия «Интернационала» уже отзвучала. Обычно в это время члены коммуны отходили ко сну, а молодожёны в семье Ван на западном конце деревне готовились предаться любви. Но душевный подъём от этой радостной вести изменил всю жизнь людей. Почему ты не спросишь, откуда свинье у себя в загоне, что в самой глубине абрикосового сада, знать, что происходит в деревне? Что ж, скрывать не буду, в то время я уже удирал из своего загона, обходил с проверкой все остальные, заигрывал с самочками, прибывшими из Имэншани, а потом предпринимал рискованные прогулки по деревне. Так что все деревенские тайны я знал как свои пять пальцев.

Члены коммуны расхаживали по улице с зажжёнными факелами, почти у всех на лицах светились улыбки. Почему они так радовались? Да потому, что в те годы стоило деревне стать образцовой, как на неё тут же сыпались огромные блага. Сначала народ собрался во дворе конторы большой производственной бригады в ожидании выступления секретаря партячейки и руководителей бригады. Накинув куртку на плечи, Хун Тайюэ стоял в ярком свете газового фонаря, и лицо его сияло, как отчищенное наждаком бронзовое зеркало.

— Товарищи, — обратился он к членам коммуны, — проведение в нашей деревне уездного оперативного совещания «Больше свиней стране» — это не только проявление заботы партии, но и испытание. Мы должны предпринять все усилия, чтобы подготовиться к этому совещанию и под его направляющим порывом поднять работу по свиноводству на новую высоту. У нас сейчас лишь тысяча голов, а нам нужно довести это число до пяти, до десяти тысяч; а когда у нас будет двадцать тысяч, мы отправимся в Пекин и доложим об этом самому Председателю Мао!